Гул, прошедший по толпе при появлении колесниц, утих.

Генерал Дризен отдал войскам команду «на караул». Градоначальник Баранов сказал прокурору Плеве, что все готово. Плеве дал знак обер-секретарю Попову, тот вышел вперед и в наступившей полной тишине долго и громко читал приговор.

Михаил Гурьянов, дворник дома номер 25 по Вознесенскому проспекту, придя загодя на Семеновский плац, сумел занять неплохое место неподалеку от эшафота. Не в самой непосредственной близости, не там, где стояла избранная, приглашенная по специальным билетам публика, но и нельзя сказать, чтоб далеко. Отдельные слова приговора долетали даже сюда, но связать их в единую цепь было невозможно из-за купчишки, который, стоя за спиной Михаила Гурьянова, бормотал молитву о спасении душ казнимых злодеев.

— Да замолчи ты! — не выдержав, цыкнул на купчишку Гурьянов. — Дай послухать, что говорят.

Но купчишка, пропустив замечание мимо ушей, продолжал торопливо молиться.

— Между прочим, — ни к кому не обращаясь, сказал господин ученого вида в золотых очках с длинной шеей, укутанной рваным кашне, — повешение является самым гуманным видом смертной казни. Петля, пережимая сонную артерию, прекращает доступ крови к головному мозгу. Наступает помутнение рассудка, и человек впадает в сонное состояние. — Господин снял очки и краем кашне протер стекла. — Смерть через расстреляние может быть гораздо…

Договорить ему не удалось. По прочтении приговора вновь мелкой дробью брызнули барабаны. На помост взошли пять священников с крестами в руках. Осужденные подошли к священникам, поцеловали кресты, после чего священники осенили их крестным знамением и сошли с помоста. Желябов, Кибальчич и Михайлов поцеловались с Перовской. Рысаков не двигался с места и смотрел на Желябова. Палач снял синюю поддевку, оставшись в красной рубахе. Он подошел к Кибальчичу. Надел на него саван с башлыком, закрывающим лицо, затем надел на шею петлю и слегка затянул ее. То же самое было проделано по очереди с Михайловым, Перовской и Желябовым. Рысаков сопротивлялся, и для того, чтоб его обрядить, палачу пришлось прибегнуть к помощи своих подручных…

Барабаны, не уставая, рассыпали по площади мелкую дробь…

Наконец долгие приготовления были окончены. Палач вернулся к Кибальчичу, помог ему подняться на скамью и дернул веревку. Вероятно, смерть Кибальчича наступила мгновенно, потому что тело его, слегка покружившись, застыло без всяких движений и конвульсий. Михайлова веревка не выдержала, и он рухнул на помост.

По толпе прошел ропот. Кто-то крикнул: «Божий знак!» Дескать, по стародавним обычаям, если осужденный срывается, стало быть, воля божья на то, чтобы больше его не казнить.

Однако время шло к двадцатому веку, и кончалось сентиментальное отношение к старинным обычаям.

Палач торопливо приготовил новую петлю, снова возвел Михайлова на скамью, и снова оборвалась веревка.

Прокурор господин Плеве стоял, сжав зубы. Генерал Дризен нервно комкал в руке белую перчатку. Плеве шепнул что-то секретарю Семякину, тот через перила перегнулся к подставившему ухо жандармскому офицеру, офицер подбежал к помосту и что-то крикнул Фролову. Фролов кивнул головой, после чего соединил две петли — ту, на которой уже вешал Михайлова, и одну свободную, предназначенную для Геси Гельфман.

Перовская не стала дожидаться, покуда ее столкнут. Как только палач помог ей подняться на скамью, она оттолкнулась сама, и все было кончено. Рысаков цеплялся за жизнь до последней секунды. Уже стоя на скамье, он противился палачу и пытался удержаться, но помощники вытолкнули из-под него скамью, а Фролов сильно толкнул сзади. И Рысаков затих так же мгновенно, как и преданные им товарищи.

В девять часов тридцать минут барабаны смолкли. Вся процедура заняла всего-навсего десять минут.

Палач и его помощники сошли вниз и стали слева от лестницы, ведущей на помост. Снова оживленно гудела толпа. Через двадцать минут военный врач и два члена прокуратуры освидетельствовали трупы, которые затем были положены в гробы, закрыты крышками и отправлены под сильным конвоем на Преображенское кладбище.

— Да что ты, папаша, неужто не признаешь? — Молодой человек за деревянной перегородкой дымил папироской, держа ее в руке, на которой не хватало трех пальцев. Дворник подслеповато щурился, морщил лоб и виновато оглядывался на сидевшего за столом жандармского офицера.

— Не знаком? — спросил офицер.

— Пожалуй, что нет, — неуверенно жался дворник.

— Эх, папаша, папаша, — укоризненно покачал головой молодой человек. — Неужто забыл, как встречались?

— Да и где ж мы встречались? — вконец растерялся дворник.

— Между небом и землей, папаша. Щи вместе лаптем хлебали.

Дворник заискивающе улыбнулся.

— Они шутят, — повернулся он к офицеру, не то спрашивая, не то утверждая.

— Шутят, шутят, — подтвердил офицер. — Шутят с огнем. Иди, дядя, и позови следующего. А вы, молодой человек, — обратился он к арестованному, — напрасно устраиваете эту комедию. Все равно вас опознаем.

— Бог в помощь, — весело откликнулся молодой человек.

Будучи 1 апреля задержан на улице без документов, он отказался отвечать на вопросы о своем имени, звании и месте жительства. Подозревая в нем одного из деятелей Исполнительного комитета, подполковник Судейкин приказал провести перед арестованным всех дворников Петербурга. Десятки дворников прошли за два дня перед арестованным, и пока безрезультатно. Правда, дворник Самойлов, служивший в доме Менгдена, признал в молодом человеке одного из посетителей магазина сыров, но для установления личности арестованного этого было еще недостаточно.

— Здравия желаю, ваше благородие! — огромный детина с дворницкой бляхой на брезентовом фартуке вошел и встал по-военному, вытянув руки по швам.

Молодой человек при его появлении вынул изо рта папироску и повернулся спиной.

— Здравия желаю, господин Кохановский! — поздоровался дворник и с ним.

— Господин Кохановский? — Офицер живо вскочил на ноги и подбежал к арестованному. — Что ж вы, господин Кохановский, не отвечаете? — Голос офицера завибрировал, — Невежливо-с.

— Подите к чертовой матери! — не оборачиваясь, сказал Кохановский.

— Ну, это уж совсем ни в какие ворота, — развел руками офицер и повернулся к дворнику: — Стало быть, вы узнаете этого человека?

— Как не узнать, — сказал дворник. — В нашем доме живет. Вознесенский проспект, 25.

Оставив арестованного на дежурного жандарма, офицер немедленно, как было приказано, провел дворника в кабинет к подполковнику Судейкину. Судейкину дворник объяснил, что арестованный Кохановский вместе с женой поселился в доме по Вознесенскому проспекту зимой этого года. Оба поведения смирного, ни в чем замечены не были, кто у них бывал, сказать трудно, потому что в том же дворе находится баня и народу всякого ходит бессчетно, за всеми не уследишь.

— Ну, а как выглядит госпожа Кохановская? — спросил Судейкин.

— Такая из себя чернявая, худенькая, волосы заплетены в косу, — четко отвечал дворник.

— Так, — сказал Судейкин, расхаживая по кабинету. — M-да, — сказал он, остановившись перед дворником. — Значит, чернявая, и волосы заплетены в косу?

— Так точно! — ответил дворник.

— Интересно, — сказал Судейкин. — Прелюбопытно, — добавил он.

Подойдя затем к железному шкафу, подполковник открыл дверцу, порылся, достал довольно пухлую папку, вернулся к столу.

— Поди-ка сюда, — поманил он дворника. И когда тот подошел, распахнул папку: — Она?

В папке поверх прочих бумаг лежала фотография молодой женщины с темной косой, уложенной вокруг головы.

— Она! — ахнул дворник. И опасливо покосился на Судейкина. — Ваше высокоблагородие, — спросил он с живейшим интересом, — а чего ж это она такое исделала? Ай украла чего? Да вроде бы не похоже.

— Не похоже? — хмыкнул Судейкин. — На Семеновском плацу был нынче?