Вечером, когда все стали расходиться, молодой человек вышел на улицу вместе с Верой и Евгенией. Пушил над городом легкий снежок, шла по тротуарам праздная публика, но проезжей части, шурша полозьями, катили роскошные экипажи, и Вера, подумав, что могла бы уже сегодня сидеть где-нибудь в полицейском участке, невольно поежилась.

— Вы д-давно в Петербурге? — спросил молодой человек.

— Я второй месяц, а она, — Вера кивнула на Евгению, — только что из Швейцарии. А вы?

— Я здесь учился, правда недолго. В прошлом году был выслан за беспорядки на родину.

— А где ваша родина?

— Там, где плакала Ярославна. Помните?

— В Путивле?

— Да.

— А Ярославна там действительно плакала?

— Возможно. Я этим, знаете ли, как — то мало инт-тересовался. Вы, вероятно, хорошо учились?

— Неплохо.

— А я с-средне. Я больше не науками, а всякой н-нелегальщиной ув-влекался.

— А теперь чем занимаетесь?

— П-присматриваюсь.

— К чему?

— К ж-жизни.

— Ну и как?

— Мы ведем с-слишком много пустых разговоров. Одни говорят, надо учить народ, другие говорят, надо учиться у народа, третьи выдумывают что- то насчет мешков с динамитом, а все это ч-чистая маниловщина. Надо собраться всем вместе, решить твердо, что надо делать, и действовать всем заодно. Тогда, может, что-нибудь и п-получится.

— В первую очередь, — вмешалась Евгения, — для революции нужно много смелых, отважных людей. Тогда все получится.

— С-смелых людей, — сказал молодой человек, — в России хватает. Ум-мных мало.

— Страшный вы какой-то, — сказала Вера. — Как вас зовут?

— Друзья н-называют меня Д-дворником, — усмехнулся он.

Вера переглянулась с сестрой, а когда захотела опять сказать что-то спутнику, вдруг обнаружила, что его нет.

— Куда же он делся? — удивилась Вера.

— Не знаю, — в испуге прошептала Евгения. — Только что был.

— Какой-то странный тип.

— Черт, наверно, — почти убежденно сказала Евгения.

Год 1877-й. Волна политических процессов. «Дело о преступной демонстрации, бывшей на Казанской площади…». «Дело о разных лицах, обвиняемых в государственном преступлении по составлению противозаконного сообщества и распространению преступных сочинений» или «процесс 50-ти», «процесс 193-х». За мирную пропаганду идей, за чтение запрещенных книг, за присутствие во время демонстрации на Казанской площади, за недонесение молодые, только что вступающие в жизнь люди отправляются на каторгу (откуда многие уже никогда не вернутся), в ссылку, заточаются в монастыри. К следствию привлекаются тысячи людей всех сословий и возрастов. От двенадцатилетнего мальчика до восьмидесятичетырехлетней неграмотной крестьянки. Многие годами ожидают суда в невыносимых тюремных условиях. Многие не выдерживают, сходят с ума, кончают жизнь самоубийством. Восемнадцатилетний юноша после двух лет одиночного заключения вскрывает себе вены осколком разбитой кружки. У него находят письмо отцу: «Добрый папа! Прости навеки! Я верил в Святое Евангелие, благодарю за это бога и тех, кто наставил меня. Здоровье очень плохо. Водянка и цинга. Я страдаю и многим в тягость — теперь и в будущем. Спешу избавить от лишнего бремени других, спешу покончить с жизнью. Бог да простит мне не по делам моим, а по милосердию своему. Прости и ты, папа, за то неповиновение, которое я иногда оказывал тебе. Целую крепко тебя, братьев… Простите все. Нет в мире виновного, но много несчастных. Со святыми меня упокой, господи…»

Известный юрист Кони пишет в письме наследнику престола, будущему Александру III:

«Будущий историк в грустном раздумьи остановится перед этими данными. Он увидит в них, быть может, одну из причин незаметного по внешности, но почти ежедневно чувствуемого внутреннего разлада между правительством и обществом…»

Для Веры Фигнер год 1877-й не история, а суровая действительность. На «процессе 50-ти» судят ее сестру Лидию, судят ее подруг по Цюриху — Софью Бардину, Варвару Александрову, Александру Хоржевскую, Ольгу и Веру Любатович, Евгению, Надежду и Марию Субботиных. А вместе с ними на скамье подсудимых — рабочий Петр Алексеев. Тот самый, который скажет: «…подымется мускулистая рука миллионов рабочего люда — и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!».

Не меньшее впечатление произвело выступление Софьи Бардиной, которое она закончила такими словами:

«Я убеждена… в том, что наступит день, когда даже и наше сонное и ленивое общество проснется и стыдно ему станет, что оно так долго позволяло безнаказанно топтать себя ногами, вырывать у себя своих братьев, сестер и дочерей и губить их за одну только свободную исповедь своих убеждений! И тогда оно отомстит за нашу гибель… Преследуйте нас — за вами пока материальная сила, господа, но за нами сила нравственная, сила исторического прогресса, сила идеи, а идеи — увы! — на штыки не улавливаются!..»

14 марта 1877 года. Закончено трехнедельное разбирательство на «процессе 50-ти». Обвиняемым вынесен приговор. Бардина и Ольга Любатович получили по девять лет каторги, Вера Любатович — шесть, Лидия Фигнер, Варвара Александрова и Александра Хоржевская — по пять (впоследствии приговор будет смягчен и каторгу для женщин заменят ссылкой). Сенаторы покинули свои места за судейскими креслами. Конвой увел осужденных. Публика хлынула в открытые двери. Последними выходят родственники осужденных. Среди них Екатерина Христофоровна, Вера и Евгения Фигнер. Екатерина Христофоровна прикладывает к глазам батистовый платочек.

— Мамочка, вы не должны плакать, — говорит Вера. — Лидинька вела себя как герой.

— Да, я все понимаю, — кивает Екатерина Христофоровна.

Она все понимает. Но и ее можно понять. Одна дочь уходит на каторгу, а две другие готовятся пойти по ее стопам. «Откровенно говоря, на скамье подсудимых должна была бы сидеть ваша дочь Вера, а не Лидия», — доверительно сказал ей на днях прокурор Жуков.

Они выходят на улицу. Их встречает небольшая группка посиневших от холода молодых людей. Подносят цветы, ведут к извозчику. Какие юные, какие благородные лица!

— Мамочка, вы езжайте, — Вера торопливо целует мать, — а я приду вечером.

— Ты разве сейчас не едешь с нами?

— Нет, мамочка, мне еще надо забежать в один дом по делу, — Вера прячет глаза.

В какой дом, по какому делу? Слова прокурора Жукова — не пустые слова. Конечно, у полиции нет никаких улик против Веры. Но стоит проследить за тем, куда она ходит… Среди публики распространяются отпечатанные в тайной типографии листки с подробным описанием судебных заседаний, речи Бардиной и Алексеева. Екатерина Христофоровна не задает старшей дочери лишних вопросов, но она знает точно: это и ее рук дело. Не зря, сидя на суде, Вера подробно записывает все, что там происходит.

— Поберегись! — кричит извозчик.

Сани круто разворачиваются и скрываются за углом. Вера идет в обратную сторону. Сейчас ей надо в подпольную типографию Аверкиева. Там ее ждут с известиями о приговоре. Но прежде чем попасть в типографию, необходимо оторваться от «хвоста». «Хвост» этот, плохо одетый замерзший детина с сизым носом на постном лице, уныло плетется за своим «объектом», даже не пытаясь особенно скрыть факт своего присутствия. Да и то сказать, дело трудное. Отстанешь — потеряешь из виду. И тогда получишь нагоняй в Третьем отделении от господина Кириллова. И несчастный тащится за Верой шагах в шести-семи. Вера переходит на другую сторону улицы — филер за ней, Вера снова пересекает улицу — пересекает улицу и он. Зашла в булочную, он остановился возле театральной афиши. Милый ты мой, зачем же тебе эта афиша, ты небось и в театре-то отродясь не бывал. Вера выходит из булочной, идет дальше — филер за ней. Она останавливается, смотрит в маленькое зеркальце: стоит филер, стоит, делает вид, что закуривает, ломает спички. Вера неожиданно срывается с места и идет быстро, почти бежит. Филер, уже совсем не таясь, тоже торопливо перебирает ногами…