— П-понять это можно просто, — говорит Михайлов. — Раньше мы занимались п-пропагандой в мало подходящих для этого условиях и иногда с оружием в руках об-боронялись от наших врагов. Теперь мы от об-бороны переходим в наступление. Почему?

Я хотел бы н-напомнить вам этапы нашего развития и наши ошибки. Мы видели, что достигнутые в Европе п-политические свободы ни к чему хорошему не привели. Буржуазия использовала их для еще большего экономического закабаления масс. Исходя из правильной оценки явления, мы делали неправильные выводы. Мы говорили, что наша цель — разрушение существующего, строя, уничтожение экономического н-неравенства, составляющего корень всех страданий человечества. Поэтому п-политические формы сами по себе для нас совершенно безразличны. Сейчас я вам зачитаю короткую выдержку из брошюры Кравчинского. — Михайлов раскрыл свою записную книжку; — «Не политическое рабство порождает экономическое, а наоборот. Мы убеждены, что с уничтожением экономического неравенства уничтожится народная нищета, а с нею вместе невежество, суеверие и предрассудки, которыми держится всякая власть. Вот почему мы как нельзя более склонны оставить вас в покое, правительствующие. Наши настоящие враги — буржуазия, которая теперь прячется за вашей спиной, хотя и ненавидит вас, потому что вы ей связываете руки. Так посторонитесь же! Не мешайте нам бороться с настоящими нашими врагами, и мы оставим вас в покое».

— Сильно написано, — говорит с места Попов.

— Сильно, но неверно. Работая в народе, каждый из нас мог убедиться, что никакого экономического равенства без п-политического переустройства быть не может. Поэтому п-политические перемены — необходимое условие для достижения нашего идеала, а путь к этим переменам в наших условиях только один — удар по правительствующей верхушке, и в первую очередь по царю.

— Позвольте и мне сказать слово. — Рослый, темнобородый, похожий на цыгана человек поднялся, отряхнул брюки.

— Кто это? — шепотом спросила Вера Перовскую.

— Желябов, — шепнула Перовская. — Из Одессы.

— Помню, после «процесса 193-х», — не спеша начал Желябов, — попалась мне на глаза английская «Таймс» с отчетом об этом процессе. Корреспондент писал из Петербурга, что вот уже два дня сидит на процессе и ничего не может понять. Одного судят за то, что он читал Маркса, другого за то, что читал Лассаля, третьего за то, что передал кому-то какую-то книгу. И действительно, давайте сопоставим, что мы делаем и что за это получаем. Вся наша деятельность сводится к тому, что мы, действительно, читаем книжки, ведем разговоры между собой и иногда среди народа. А нас за это отправляют в ссылку, в тюрьму, на каторгу, лишают молодости, здоровья, жизни. Нас убивают, и мы будем отвечать тем же. Власти должны знать, что кончилось то время, когда нас травили безнаказанно. Если уж война, так пусть будет война с двух сторон, или, как вы там говорите, по способу Вильгельма Телля. Пусть будет так. История движется слишком медленно, ее надо подталкивать.

Вера переводит взгляд с одного лица на другое. Кто же прав? Морозов, выдвинувший новой программой общества политические убийства, и с ним Михайлов, Фроленко, Желябов, Тихомиров? Или Плеханов, не принимающий этой программы, и с ним Попов… и это, кажется, все.

И снова споры, объяснения, споры.

— И неужели ты считаешь этот самый способ Вильгельма Телля единственно правильным? — возмущенно говорит Плеханов Морозову.

— Нет, но я считаю его вынужденным. Он вполне допустим в периоды политических гонений, когда всякие иные способы борьбы с произволом становятся невозможны. Разумеется, как только будет обеспечена свобода и низвергнут абсолютизм, необходимость в терроре отпадет, поскольку можно будет действовать одним убеждением.

— Господа, это ли наша программа? — голос Плеханова срывается от волнения.

Все молчат. Даже Попов опускает голову.

— Ну что ж, господа, в таком случае мне здесь делать нечего.

Он берет свой пиджак, перекидывает через плечо:

— Прощайте, господа.

Вера вскакивает на ноги.

— Вера, в-вы куда? — спрашивает Михайлов.

— Надо его удержать.

Но ее решительность тут же гаснет под взглядом Михайлова.

— Оставьте его.

— Но это же Плеханов!

— Знаю, — холодно ответил Михайлов. — И все же п-пусть уходит. Если он не с нами — п-пусть уходит,

Страшно… Все уехали в Петербург, оставив ее одну в этом дачном поселке Лесное, в этом нелепом и неуютном скрипучем доме, в котором все время слышны какие-то неясные звуки, где-то что-то пищит, скребется и ухает.

С вечерним поездом должна приехать Соня Иванова (или, как все ее зовут, Ванька), но до вечернего поезда далеко, а уже темно, и идет дождь, и кажется: кто-то тяжелый разгуливает по крыше.

Вера зажгла лампу, но тревога не проходила. Тени отошли и затаились в углах. На ликах святых, оправленных золотом, появилось злобное выражение. Снаружи кто-то стукнул палкой по стене. Раз, другой… Вера глянула в окно и застыла от ужаса. К стеклу с обратной стороны приникло чье-то лицо.

— Кто там? — испуганно спросила она.

Лицо не ответило. Она напряженно вгляделась и увидела, что на нее смотрит ее же собственное отражение.

«Господи, — подумала она. — Какая же я трусиха! Вся в мать».

Когда-то, когда она была еще совсем маленькая, они жили в лесу, в Мамадышском уезде Казанской губернии. Отец служил лесничим, и дом их стоял посреди леса, окруженный глухим заборам. Мать рассказывала детям страшные сказки. Мужик отрубил у медведя лапу и отнес жене. Ночью жена варит медвежье мясо, а медведь, приставив деревянную ногу, идет по деревне.

Детям страшно, и матери страшно не меньше. Перед сном она берет свечу и в сопровождении дворни обходит комнаты, заглядывая во все углы, за сундуки, под кровати. И в каждом темном углу чудится ей страшный мужик, разбойник с большим ножом. И она готова в любую секунду закричать на весь дом.

«Трусиха, — ругает себя Вера. — Я должна воспитывать в себе смелость. Ведь я сознательно вступила на путь, где быть трусихой невозможно».

Да, за последнее время в жизни Веры многое переменилось. Совсем недавно вступила она в общество «Земля и воля», а вот уже этого общества и нет. Раскололось. Плеханов, не согласившись с решениями воронежского съезда, уехал в Петербург и стал собирать своих сторонников. Плеханов — фигура популярная, и за ним пошли многие. Стефанович, Дейч, Бохановский… Вернувшаяся из-за границы Вера Ивановна Засулич тоже встала на сторону Плеханова. Это было обидно. Покушение на Трепова сделало Веру Ивановну любимицей молодежи. Куда пойдет Засулич, туда пойдет и молодежь. Вот почему сторонникам нового направления хотелось привлечь ее на свою сторону.

Теперь те, кто избрал новое направление в Воронеже, собрались здесь, в Лесном, под Петербургом. Встречались в сосновом парке, иногда под видом подгулявшей компании, и тем избегали внимания любопытных. Постепенно положение прояснилось. Стало ясно, что воронежский съезд не устранил, а только затушевал разногласия. Одни по-прежнему ратовали за работу в народе, другие настаивали на цареубийстве. Тем и другим было тесно в одной упряжке, и раздел все-таки стал свершившимся фактом. Разделили все: принадлежавшее «Земле и воле» имущество, деньги и даже название. Пропагандисты стали «Черным переделом», террористы — «Народной волей». Теперь дело пошло быстрее? Для руководства партией «Народная воля» избран был Исполнительный комитет, который начал вынашивать конкретные планы цареубийства. Осенью Александр II будет возвращаться из Крыма. Крушение царского поезда — наиболее реальный путь к успеху. Не откладывая дела в долгий ящик, техники Ширяев, Исаев и Кибальчич принялись за изготовление динамита. Осталось только самым надежным образом употребить его в дело.

Вспоминая недавнее, Вера невольно усмехнулась. Какая резкая перемена в ее судьбе! Два месяца назад она была еще убежденной сторонницей пропаганды в народе. Еще только прошлой зимой с ужасом внимала она словам Соловьева. Нет, она не осуждала его. Напротив, одобряла и восхищалась. И в то же время знала, что сама никогда не смогла бы поднять руку на человека, хотя бы это был даже враг. Но теперь это все позади. Теперь она член Исполнительного комитета «Народной воли» (эмблема: перекрещенные топор, кинжал и револьвер).