— Твоя племянница — почти моя племянница, — пробормотал Пирожков, разглядывая другие Верины документы. — Значит, вы учились в Цюрихе, а затем в Берне и закончили почти четырехгодичный курс?

— Да.

— В Москве вы кому-нибудь показывали эти документы?

— Не только в Москве, но и в Петербурге.

— И какова была реакция? — хитро сощурился Пирожков.

— Мне везде отказывали.

— Вот! — обрадовался доктор. — В Москве и Петербурге вы получили отказ и поэтому поехали в Ярославль. Но я вам должен сказать почти по секрету, что Ярославль находится в том же самом государстве и порядки у нас почти такие же. Может, немножко хуже. Поэтому эти ваши бумаги я вам советую вставить в рамку и повесить у себя дома, только так, чтоб никто не видел.

— Доктор, — вспыхнула Вера. — Я приехала к вам за триста верст…

— Почти за триста, — поправил доктор.

— …вовсе не для того, чтобы вы надо мной издевались. Если вы не хотите мне помочь…

Доктор посмотрел на Веру грустными глазами.

— Да, да, я понимаю, — забормотал он. — Я произвожу впечатление почти жестокого человека, который никому не хочет помочь. И это почти так и есть, но вам, пожалуй, все-таки помогу. Вот этот ваш документ выглядит почти как настоящий. Доктор Глаголев свидетельствует, что вы под его руководством два года проходили в частном порядке фельдшерский курс. Теперь вам надо пройти практику, для чего вы ко мне и явились. Прекрасно! Правда, из Берна вы вернулись только в декабре прошлого года, и это почти несовпадение. Но если мы никому не будем показывать бумаги, то таким образом почти ни у кого не возникнет сомнения, что вы могли два года учиться у доктора Глаголева. Варвара, как ты считаешь? — покосился он на жену.

— Никита, — строго сказала жена. — Перестань морочить барышне голову. Вы, — повернулась она к Вере, — на его выходки не обращайте внимания. Он всегда строит из себя идиота.

— Почти всегда, почти идиота, — поправил доктор.

— Всегда облюбует какое-то слово и начинает его вставлять к месту и не к месту. Еще неделю назад он измучил всех словом «якобы».

— Ну что ж, — кончив тем временем разглядывать бумаги, сказал доктор как бы самому себе. — Мне почти все понятно. Пойдемте в гостиную, поговорим, подумаем, примем окончательное решение. Или, — он первый раз улыбнулся, — почти окончательное.

На другой день Вера получила разрешение проходить фельдшерскую практику при губернской земской больнице. Кроме того, доктор Пирожков устроил ее на квартиру с пансионом и нашел гимназиста, который стал заниматься с ней порядком подзабытой латынью.

И опять началась жизнь, похожая на жизнь в Цюрихе или в Берне. Днем практика в больнице, вечером зубрежка медицинских премудростей по учебникам.

Земская больница была плохо оборудована. Не хватало помещений, лекарств и бинтов. Но особенные страдания доставлял практикантке главный врач, самолично делавший операции. Во время операций он суетился, нервничал и заставлял нервничать своих ассистентов. Каждый раз под рукой не оказывалось того или иного инструмента. Врач кипятился, кричал на своих помощников, те в страхе разбегались в разные стороны, производя еще большую суматоху. Сколько раз вспоминала здесь Вера бернского профессора Кохера. Сколько раз ей хотелось вмешаться и показать хирургу, как надо делать ту или иную операцию. Да разве можно? Разве можно показать, что ты знаешь больше, чем положено знать будущей фельдшерице?

— А у вас гостья, — сказала однажды хозяйка, когда Вера вечером вернулась от Пирожковых. — Говорит, что она ваша сестра, и я пустила ее к вам в комнату.

— Сестра? — Вера удивилась, но виду не подала. Какая может быть сестра? Лида в тюрьме, Женя и Оля вместе с матерью за границей. Вера толкнула дверь и увидела маленькую худенькую девушку, которая стремительно поднялась ей навстречу.

— Бетя? — Вера зажмурилась и снова открыла глаза. — Этого не может быть, это не ты.

— Это я, — сказала Бетя Каминская и обняла ее.

— Да откуда ты взялась? Какими судьбами? Ведь ты…

— Да, я шла по одному делу с Лидией, Соней Бардиной и прочими.

— Ты бежала?

— Да, но не сразу. — Бетя нахмурилась. — Меня признали психически ненормальной, и, кроме того, отец дал жандармам пять тысяч рублей. Меня отправили домой, под надзор родителей, от них я убежала. В Москве мне дали твой адрес, и вот я здесь.

— Бетя, милая, — ласково сказала Вера. — Очень хорошо, что ты приехала. Комната у меня большая, хозяйка, я думаю, возьмет нас обеих на пансион.

— Спасибо, Верочка, но ничего этого не нужно, — сказала Бетя. — Я приехала к тебе, чтоб отсюда отправиться в народ.

За прошедшие после Берна два года Бетя нисколько не изменилась. Все тот же нежный румянец на щеках, та же затаенная грусть в больших серых глазах.

— И с кем ты собираешься идти? — осторожно спросила Вера.

— Одна.

— Но это невозможно! Одной тебе это будет не под силу.

Спустя полчаса они сидели за столом, покрытым вышитой скатертью, перед уютно посапывающим самоваром.

— Ты говоришь, что одной идти в народ невозможно. Я с тобой совершенно согласна. Но я… — Бетя окунула кусок сахару в чай и откусила немного, — я решилась на все.

— Что значит — на все?

— Видишь ли, со мной многие не соглашаются, считают, что я безумная, может быть, это так и есть, я и в самом деле больна и знаю это. Но я знаю и то, что настоящий революционер должен жертвовать собой. Он должен стремиться к гибели. Помнишь, в Цюрихе на женском ферейне мы спорили, нормальный или ненормальный человек самоубийца. Так вот, я считаю, что просто самоубийство — вещь глупая, но самоубийство для дела…

— Бетенька, милая! Какое может быть самоубийство для дела? Бог с тобой. Надо жить для того, чтобы бороться, и бороться для того, чтобы жить.

— Нет, — непреклонно сказала Бетя. — Революционер должен стремиться к гибели для того, чтобы открыть глаза другим. Ты пойми, сейчас любая революционная деятельность обречена на провал. Мы боремся за счастье народа, но народ нашей борьбы не понимает. Ему кажется, что если он и живет недостаточно хорошо, то мы не улучшаем его жизнь, а еще более ухудшаем. Только гибель, только самопожертвование революционера подают всем нравственный пример, показывают великомученика, который идет умирать за народ. Поэтому каждый провал есть замечательный пропагандистский ход. Стоит арестовать на заводе или на фабрике одного человека, как тысячи людей начнут интересоваться тем, за что, почему его арестовали. Вместе с интересом в них пробудится и мысль о том, что общество устроено несправедливо, если таких людей арестовывают и сажают в тюрьму, а капиталист и чиновник, обдирающие народ, процветают. Поэтому если это и будет самоубийством, то самоубийством, полезным народу.

«Что с ней?» — с тревогой подумала Вера. И тут ей вспомнилась психиатрическая клиника в Берне, печальные глаза больных и уверенный голос профессора, называвший характерные признаки меланхолии: мрачное восприятие жизни, бредовые идеи самообвинения, мысли о самоубийстве.

— Выкинь это все из головы! — сказала Вера, — Ты забываешь о том, что революционеру и так ежечасно грозит опасность провала. Так зачем же к нему стремиться? Его надо оттягивать как можно дольше, чтобы как можно больше успеть.

— Один провал является гораздо большей пропагандой, чем вся деятельность революционера до провала. Я давно так решила, и не надо со мной спорить, Верочка. Помоги мне завтра же купить крестьянскую одежду и сапоги, и я пойду по деревням.

— Ты никуда не пойдешь, — возразила Вера.

— Пойду, — упрямо сказала Бетя.

— Ведь это безумие! — всплеснула руками Вера. — Ты такая слабенькая, одинокая, куда ты пойдешь? Ведь ты не знаешь ни местности, ни расстояний между селами. Ты можешь заблудиться, попасть в какой-нибудь лес или запоздаешь в пути и останешься ночью одна, вдали от всякого жилья. Что тогда будет с тобой? Ведь ты — женщина. Какой-нибудь негодяй пристанет к тебе по дороге, ты не сможешь себя отстоять. Я ни за что не пущу тебя. Выбери что-нибудь более подходящее. Или подожди, я сдам экзамен, и тогда пойдем вместе.