— Это что ж за порядки?! Я, понимаете, по телеграмме, у меня мама умерла, а рейс отменяется, потому что пассажиров нет! А я кто — инопланетянин, человек-невидимка или вообще пустое место? Я, выходит, не пассажир! Я, получается, не советский человек даже?!

Ошарашенный этим напором, диспетчер частит ресницами, силясь понять, в чем дело.

— Вы о чем, товарищ?

— Я насчет рейса в Доброволье… Почему он отменяется? — У Дробанюка столько негодования в голосе, что диспетчер заметно тушуется.

— Но ведь в самом деле некого отправить в Доброволье… было…

— Как это некого?! — возмущается Дробанюк, испепеляя диспетчера обещающим крупные неприятности взглядом. — Я, понимаете, торчу тут целых полдня, мне все время талдычат, что рейс откладывается по метеоусловиям, а теперь вот — пожалуйста, пассажиров нет!

— Но откуда это было известно? — оправдывается тот. — Ни одного билета не продано…

— А вы поинтересуйтесь в справочном и в кассах, почему так происходит! — наступает Дробанюк. Лицо его перекошено в праведном гневе. — Сотни раз подходил, спрашивал — ждите, ждите… И дождался! Знал бы — автобусом уехал, там люди более ответственные! А теперь и последний автобус уже ушел… Вот как вы, с позволения сказать, работаете! А у меня горе, у меня мама умерла! Мама!..

Диспетчер растерянно смотрит то на телеграмму, которую Дробанюк держит в руке, то на окружающих, как бы ища у них поддержки.

— Илья Ефремович, — отзывается один из летчиков — молодой парень с модной копной волос под фуражкой. — У нас сегодня Доброволье. Может, надо будет?.. И насчет пассажиров объявить бы…

— А где Степанеев? — спрашивает диспетчер.

— У Горлова сидит. Я схожу, поговорю.

— Давай, — соглашается диспетчер. — Скажи, что человек по телеграмме, на похороны. А я сейчас дам команду, чтобы объявили насчет Доброволья. — И обращается к насупленному Дробанюку — Подойдите минут через двадцать. Попытаемся как-то решить вопрос.

От фамилии «Степанеев» Дробанюка передергивает. Не хватало еще столкнуться с этим типом…

Дробанюк уходит в зал ожидания и тяжело опускается на скамейку. Вот же невезение! Почти всегда, когда у него затевается что-нибудь с женщинами, случается какая-нибудь неприятность. Вот и тогда еще, в школе, с этим Степанеевым… Конечно, вышло все не очень хорошо вроде. Но ведь он, Дробанюк, объяснил ему, что хотел пошутить. Степанеев же изобразил из себя этакого рыцаря-джентльмена. Ну и набросился…

А все из-за того, что Дробанюк подметил, как тот, втрескавшись в Оксанку из десятого «А», решил ей презентовать цветы. Причем, принес их ей домой — а жили они все втроем рядом — и, видимо, не осмелившись вручить лично, положил на веранде. Дескать, от тайного поклонника. Этакий романтический жест. Но как только рыцарь-джентльмен исчез, Дробанюк перемахнул через забор, из-за которого наблюдал сцену возложения цветов, и умыкнул их. А через несколько минут, когда появилась возвращающаяся из школы Оксанка, он тут как тут вырос перед ней и презентовал букет от своего имени. И все бы ничего, да только Степанеев тоже наблюдал, оказывается, из-за забора. Ему, видите ли, хотелось увидеть, как отреагирует на неизвестно откуда взявшийся букет Оксанка…

Да, не было печали! Только и не хватало сейчас для полного счастья Степанеева…

Дробанюк закрывает глаза и пытается переключить свои мысли на что-нибудь другое. И, как на зло, в памяти почему-то всплывает еще одна пакостная сцена — та, которая приключилась с ним в санатории. Тут же вырисовался его тогдашний попутчик по купе в поезде — до предела иссушенный мужичишка неопределенного возраста, которого он окрестил «сухариком». Ну, надо ж было встретить этого экземпляра из гербария!

Ехал тогда Дробанюк на юг с твердым намерением поразвлечься, отдохнуть от жены. Причем, из ее мощных объятий удалось тогда вырваться лишь с большим трудом. Спасибо, что вовремя дал дельный совет Ухлюпин. Конечно, не обошлось без его идиотских шуточек, но все ж… «Ну куда тебе, Котя, — сказал Ухлюпин, — с твоим убогим опытом семейной дипломатии справиться с Зинаидой Куприяновной? В лоб ее не возьмешь соединенными силами всех родов войск. Ты в обход старайся. Изобрази, например, какой-нибудь тяжелый приступ… Ну, что, например, у тебя может заболеть? — Он обошел Дробанюка, бесцеремонно хлопнул его по заднице. — У-у, какая броня! И без бальзамирования сохранился бы не хуже фараона. Не-е, у тебя ничего не может заболеть, вариант отпадает». — «Ну, почему же? — страдальчески возразил Дробанюк. — У меня, может, сердце иногда пошаливает…» — «То у тебя грудь твоя волосатая чешется после обильных возлияний! — отрубил Ухлюпин. — Ладно, будешь сердечно-сосудистым. Это сейчас модно».

На этой сердечно-сосудистой почве и выкрутился тогда Дробанюк. Правда, со скандалом. «Ты такой же больной, как я здоровая!»— кричала жена.

Морщась от ее крика, Дробанюк упрямо думал: «Вот возьму и совершу адюльтер! Назло совершу! Чтоб не была такой противной!..»

И когда там, на побережье, по кромке которого полз поезд, ужом извиваясь между горами и морем, Дробанюк увидел из купейного окна, как воркуют под пляжными навесами парочки, тесно прижавшись друг к дружке, сердце у него в счастливом предчувствии громко екнуло.

— Видишь? — кивком показал он на одну из парочек, со снисходительной многозначительностью подмигнув «сухарику». Рядом с этим вылинялым мужичком Дробанюк вдруг почувствовал себя неотразимым сердцеедом, суперменом по всем статьям.

— Что — видишь? — с простодушием идиота переспросил тот.

— Сердечные игры, — с ухмылкой объяснил ему Дробанюк.

— А-а, — без энтузиазма отреагировал тот.

«С тобой все ясно», — подумал Дробанюк. Но от скуки продолжал дразнить его.

— И жена не боится тебя отпускать одного на юг?

«Сухарик» озадаченно заморгал, и тогда он буквально добил его:

— Или ей уже и бояться нечего?.. Кстати, супруга не предлагала тебе жить на разных квартирах?

— Как? — совсем растерялся тот.

— Ну, к примеру, — снисходительно разъяснил Дробанюк, — звезда киноэкрана Клаудиа Кардинале живет с мужем на разных квартирах, чтоб не надоедать друг другу. У вас в сельсовете с жилплощадью как? Желающим не надоедать друг другу дают вне очереди?

Словом, поиздевался он тогда над своим плюгавеньким попутчиком. Но когда по приезде вышел на перрон и, окинув взглядом открывшуюся перед ним панораму южного курортного городка, прилепившегося на склонах гор, уверенным шагом направился туда, где из-за верхушек эвкалиптов выглядывали шпили старинного здания — там, как подсказали Дробанюку, и размещался санаторий «Зеленый», куда у него была путевка, вдруг увидел, что следом плетется «сухарик». Неужели ему тоже туда? Это неприятно задело самолюбие. Получается, что какой-то замухрышка, наверняка слесарь-сантехник, будет на равных с ним…

Настроение оказалось испорченным, и Дробанюк уныло поплелся по направлению к почему-то опостылевшему враз «Зеленому»… И вдруг у входа в санаторий он увидел изумительной красоты женщину в красном плаще. Она шла навстречу Дробанюку, стройная, по-лебединому грациозная, и ему казалось, что это салютует ему своими лучшими женщинами взморье, как бы в компенсацию за неприятность с «сухариком». «Софи Лорен, в крайнем случае Барбара Брыльска», — мелькнуло у Дробанюка.

— Дражайшая! — храбро бросился он к ней. — Вы не подскажете, где санаторий «Зеленый»?

Дальше был большой флирт. Дробанюк тут же подбросил идею насчет поужинать в ресторане, выразившись при этом сверхгалантно, и Софи Лорен, в крайнем случае Барбара Брыльска, в ответ хохотнула:

— А если врачи вас на диету посадят?

— Да что они понимают в нашей жизни, эти врачи! — взвился Дробанюк.

С километр шел за ней Дробанюк, пытаясь договориться о встрече, а когда вернулся в санаторий, оформил документы в регистратуре и постучал в отведенную ему комнату, то дверь ему распахнул все тот же «сухарик».

— Ты? — даже плюнул с досады Дробанюк. Потом в упор спросил — Ты что сегодня вечером будешь делать?