— Вроде тут, — несколько настороженно провожает его взглядом продавщица.

Минут через десять с потяжелевшим портфелем, набитым рыбными консервами, он возвращается тем же путем и с удивлением видит стоящего у прилавка рыжебрового папашу. Чертыхнувшись про себя, — вот уже действительно нашел себе свидетеля! — Дробанюк кивком показывает ему: пойдем, и уже у выхода возмущенно произносит:

— Да, порядочки!..

А в кабине грузовика объясняет рыжебровому папаше.

— Торгаши проклятые! Мухлюют, как им вздумается! Что на окраинах деется! Уму непостижимо! Полнейший произвол!

Дробанюк ставит портфель на сиденье рядом с собой, стараясь поплотнее закрыть его, но замок разъезжается и оттуда вываливается банка тресковой печени. Дробанюк первым движением пытается незаметно запихнуть ее обратно, но в ответ на косой взгляд шофера вертит эту банку, вроде бы разглядывая.

— Вот — в нагрузку спихнули! Мерзавцы! Хоть министру торговли жалуйся! Никто не берет, так они насильно людям, насильно! Складируют тут, на периферии, всякие отходы!..

И вдруг у рыжебрового папаши прорезается дар речи. Выплюнув в окошко почти скуренную сигарету, он поворачивается к Дробанюку и с ухмылкой произносит:

— Могу выручить.

Дробанюк ошарашенно уставляется на него, пораженный этой внезапной разговорчивостью.

— Как? — не доходит до него смысл вопроса.

— Могу купить эту банку.

— Да ну!.. — оторопело отшатывается Дробанюк. Какое-то время он усиленно моргает, с трудом воспринимая смысл сказанного рыжебровым папашей. Потом вдруг, пытаясь выиграть время, начинает кашлять — натужно, как истинный туберкулезник. Откашлявшись, панибратски хлопает по плечу шофера:

— Ну что ты, папаша!.. Разве ж хватит у меня совести подсунуть тебе негодный товар?

— Какой же он негодный? — хмыкает тот. — Самый что ни на есть дефицит.

— Да не может быть! — с безмерным удивлением восклицает Дробанюк. — В нагрузку ж!..

— Хорошо нагрузили, — криво усмехается рыжебровый папаша.

— Кто бы мог подумать — дефицит, — гнет свое Дробанюк. — Ни за что б не догадался… Ладно, — вдруг скороговоркой начинает сыпать он, — дефицит так дефицит, пусть, значит, будет, пусть, я вздремну, устал чертовски, ты меня, папаша, не тревожь пока, ты меня доставь на улицу Правую. «Торговые услуги» знаешь где?..

— А на совещание в трест как же? — перебивает его насмешливо шофер.

Дробанюка от этих слов сначала сжимает, будто обручем, потом начинает распирать — злостью. «Проклятый немой, — думает он. — Откуда он только взялся на мою голову…»

— Поздно на совещание, — отвечает Дробанюк безразличным голосом. — Надо было шустрее ехать, папаша. — И устало откидывается на сиденье — точнее, пытается это сделать, поскольку в кабине стало потеснее. «Черт бы побрал и тебя, и милиционера вместе с тобой!.. — думает он, злясь, что так неудачно все сложилось. Дернуло его заскочить в этот милицейский пункт! Не было, как говорится, печали… Да и с печенью трески получилось до невозможности глупо. Всего-то и раскулачился этот жмот в магазинчике на одну-единственную банку. „Я бы с удовольствием, но где вы были вчера? — передразнивает Дробанюк завмага, вспоминая его елейную обходительность. — Даже час назад мог еще пару баночек сделать. Но подъехал один товарищ с запиской — пришлось отдать. Ваше счастье, что хоть одна случайно осталось…“ У-у, комбинатор прилизанный!.. Так тебе я и поверил! Знаем таких обходительных! Все у них — ах да ох, где ж вы были вчера, только кончилось!.. Смотря для кого кончилось… И вот единственная-то банка этой печенки, не считая того, что сдуру набил портфель всякой ерундой вроде сардин, которые и без звонков да записок можно спокойно купить, — эта чуть ли не поржавевшая от долгого, наверное, припрятывания банка — и та вывалилась, как нарочно. Ну да аллах с ней, с этой банкой, переживем как-нибудь, — размышляет Дробанюк. — А вот как быть с выходкой этого юнца в погонах? Хорошо, если Зоя не услышала его воплей — телефон-то свалился. А если успела усечь? Тогда весь трест вмиг все узнает, причем в самых красочных подробностях. Кошмар!..»

От будоражащих его мыслей Дробанюк беспрерывно ерзает на сиденье, и рыжебровый папаша за рулем время от времени покачивает головой. Еще час тому Дробанюк посчитал бы этот жест проявлением какого-то чудачества — что поделаешь, если человек предпочитает разговаривать не с помощью языка, а других частей тела? — но сейчас все понятно и без слов. Не нравится рыжебровому эта поездка, стало быть. Что ж, не нравится — не садись за руль… А Зое на случай чего надо будет сказать, что в регистратуре оказался психически больной с манией, так сказать, милиции. В припадке он и стал орать всякую чушь…

На прощание рыжебровый папаша в ответ на Дробанюково «спасибо, сочтемся» со злостью выплевывает сигарету и бессловесно уезжает.

— Скатертью дорожка! — цедит сквозь зубы ему вслед Дробанюк. Главное сделано, печень трески, хоть и всего одна баночка, — в портфеле. Теперь бы Обыгалова на крючок да армянский коньячок впридачу.

В «Торговых услугах» диспетчер, миловидная девушка лет двадцати с прозрачно-звонким голоском, на вопрос Дробанюка о приметном человеке низенького роста с как бы несколько загнутым вверх носом, который доставляет на фургончике продукты населению, сообщает нараспев, что его пока нет, но скоро должен быть, надо подойти со двора к автомобильным боксам в подвале.

Дробанюк идет туда и, на расстоянии наблюдая за боксами, в которых возятся мастеровые люди, человек пять, ждет Обыгалова. И когда тот, наконец, подъезжает, он почти вприпрыжку устремляется к нему. Причем, успевает явно вовремя, потому что мастеровые люди, — очевидно, автослесари, уже вербуют Обыгалова, предлагая составить им компанию.

— Войдешь в долю, Крючок?

Тот, озираясь на Дробанюка, с явным, как Дробанюку кажется, сожалением крутит своим вздернутым носом.

— Не-е, сегодня иду в гости.

— Тогда хоть рубильник свой припудри, — советуют ему с дружным хохотом.

И только теперь Дробанюк замечает, что нос у Обыгалова иссиня-рубиновый. Значит, пьет. А пьет — значит есть за что. Да это и понятно: на дефиците сидит человек, навар обеспечен.

По пути домой Дробанюк забегает за армянским коньяком.

— Вообще-то у меня такого пойла всегда полный бар 6 серванте, — объясняет он Обыгалову. — А тут, как на грех, в прошлое воскресенье подчистую вымели… Сам понимаешь — начальник главка в трест к нам приезжал из столицы, пришлось пригласить. Да и он сам заартачился, когда в ресторан тянули. Нет, говорит, только к Дробанюку. Он у меня в резерве на выдвижение, пусть угощает. А мне что — жалко для хорошего человека?

Дома дверь гостю открывает Ида Яновна. Она уже при полном параде: в бархатном, облегающем ее мощные формы, платье, с прической очень сложной архитектуры — такие можно видеть на фотографиях японских гейш.

Ида Яновна расплывается перед гостем в ослепительной, широкозубой улыбке, но Дробанюк наметанным глазом замечает, как ужесточается при этом взгляд жены. Значит, не приглянулся гость. Да и чем он, собственно, может очаровать? Пиджаком из искусственной кожи, невыразительного цвета галстуком под придуманным каким-то остряком названием «Долой с шеи ярмо цивилизации!», рубашкой в тюремную мелкую клетку да вздувшимися на коленках брюками с блеском от долготрения?! Или, может, это, так сказать, маскхалатность умышленная? Мол, мы — сама скромность, ножки по одежке протягиваем!

— Проходите, будем очень рады, — расстилается тем не менее перед гостем Ида Яновна. И хорошо, что туго знает свое домохозяйское дело. — Муж о вас так много хорошего рассказывал. Говорит, не было лучше в школе товарища…

«По несчастью», — про себя добавляет Дробанюк.

— Да? — польщенно крякает Обыгалов. — Это я мог… Это мне было раз плюнуть.

«Как дважды два мог», — усмехается Дробанюк.

Улучив минуту, когда гость остается в зале у накрытого уже стола, Ида Яновна зловеще свистящим шепотом спрашивает мужа: