Утро было солнечное и тихое. По лазурному небу над крышами Парижа плыли редкие легкие облачка, перед окном ворковали голуби, доносился привычный шум просыпающегося города. Он лежал, не открывая глаз, с радостным чувством в душе, с уверенностью в приближающемся счастье. С каждой минутой это чувство росло, светилось изнутри, пульсировало каждой клеткой его отдохнувшего за ночь тела.

Он встал, улыбаясь сам себе, умылся, сходил вниз в булочную Жозефина, купил пару свежих круассанов и багет, дома сварил ароматный крепкий кофе, достал из холодильника йогурт, полил его медом и с удовольствием съел этот немудренный завтрак.

Потом сел работать. Давний заказчик – японская фирма одежды и аксессуаров, заказала ему мужской галстук, вроде ковбойского, со шнуром продетым через декоративный замок под горлом.

Тема галстука была оригинальная и будорожащая воображение: “Эль Казадор” – по названию испанского корабля, перевозившего в 1783 году четыреста пятьдесят тысяч серебрянных реалов из Мексики в новую испанскую колонию Луизиану в Северной Америке. Эль Казадор затонул со всеми сокровищами во время шторма и был обнаружен в 1993 году в пятидесяти милях к югу от Нового Орлеана.

Через несколько лет поднятые со дна морского монеты с профилем Карлоса III появились на нумизматическом рынке, и японская компания купила добрый мешок реалов для своих нужд.

Эскиз-идею для галстука уже утвердили – спасибо интернету! Декоративный замок он придумал в форме золотого штурвала, украшенного мелкими бриллиантами и перевитого золотым же канатом, в центре – серебрянный реал с горбоносым профилем короля Карлоса III, а на концах черного шелкового шнура – золотые узлы-восьмерки.

Накануне он отрисовал галстук в карандаше, оставалось покрасить и представить в должном виде. Он открыл набор гуаши и сосредоточенно работал, иногда взглядывая на нательный золотой крестик для верности передачи светотени.

Часа через три облегченно вздохнул и откинулся на спинку кресла: покрас закончен. Выпил чашку чая, пока гуашь сохла, затем отсканировал на домашнем принтере.

Оставалось вставить в центр саму монету: заказчик экономил и не хотел платить за ее изображение, сделанное вручную. Приходилось доделывать в Фотошопе: вставил приготовленную фотографию реала в скан своего галстука, подогнал по размеру и сохранил в нейтральном формате pdf. Пусть дальше сами разбираются! За те деньги, что он получает, и так сделано слишком хорошо и много. Напечатал счет-фактуру и вместе с картинкой галстука отправил имейлом заказчику. Готово! Свобода! Теперь две недели можно не зарабатывать, не думать о хлебе насущном.

Приближался полдень. Он сварил пару сосисок, порезал большой помидор, сыр, хлеб, налил стаканчик красного вина – много ли надо художнику в парижской мансарде?

После “ланча” подошел к мольберту. Уже две недели он писал подсолнухи. Покупал букет за букетом на углу Бульвара Йена и Рю Галилея, ставил их в вазы, в бутылки, в простые жестянки. Писал каждый день по одной-две картины, расставлял пахнущие свежей краской холсты по мастерской, вешал на стены, чтобы сохли.

Последний раз “желтая лихорадка” накрыла его лет семь-восемь назад. Тогда он сделал хорошую серию картин разного размера. Все они скоро разошлись, но продолжать тиражировать самого себя он не хотел. К тому же, подсолнух – очень энергетический цветок, отнимает много внутренних сил, писать его все равно, что бороться.

Главная проблема с подсолнухами: зрители, покупатели сразу вспоминают цветы Ван Гога. Бессмысленно им объяснять, что его картины совсем другие и по форме и по мысли.

Подсолнухи = Ван Гог! Шаблон, но никуда от этого не деться.

Только недавно он почувствовал, что готов вернуться к этим завораживающим цветам. Начал работать на небольших интерьерного формата холстах: не для того, чтобы легче продать, а чтобы расписаться – потом проще перейти на крупный размер.

На мольберте стоял чистый белый холст тридцать дюймов на двадцать четыре – больший размер ему сегодня писать было как-то лень. Он задумался: хорошая композиция – пять подсолнухов, красивых сильных цветов, каждый со своим характером. Они начали чуть-чуть подвядать, от этого смотрелись еще интереснее.

– Как женщины после сорока… – подумал он.

Быстро смешал на палитре основные цвета и широкой кистью-флейцем прошелся по фону – сочетание жизнерадостных голубоватых, розоватых, желтоватых оттенков – отражение его сегодняшнего солнечного настроения. Потом два с половиной часа “пахал” по холсту кистями и мастехинами. Наконец, отошел к дальней стене, опустился на стул, уставший, откинулся на спинку, задумался:

– Странная картина: безмятежный фон и взлохмаченные цветы… Контраст покоя и смятения, Инь и Ян… Ну, да ладно, завтра все будет выглядеть иначе. Картины всегда начинают жить своей собственной, независимой жизнью, когда художник оставляет их в покое.

Торцом тонкой кисти он размашисто расписался по свежему красочному слою, на обороте аккуратно написал фломастером свое имя, фамилию, размер холста, технику, год и название картины: “Подсолнухи. Опус №17”.

Почистил палитру, вымыл кисти и руки, посмотрел на себя в зеркало, умылся, почистил зубы, переоделся в новую рубашку, светлые джинсы, вышел из мансарды в коридор и поспешил вниз по крутой лестнице.

Оленька позвонила ему утром, сказала, что работает сегодня около Трокадеро и освободится часам к четырем. До Трокадеро от его дома всего минут пятнадцать пешком, к тому же, под горку – идти легко и приятно. Хорошо зная Оленьку и ее неспособность приходить вовремя, он захватил холщовую сумку с блокнотом акварельной бумаги, набором красок и кистей и маленькую банку с водой.

У него был в распоряжении по крайней мере целый час – он устроился на горке в тенистой аллее слева от каскада фонтанов. Летнее солнце пробивалось сквозь густую листву высоких каштанов, играло тенями и бликами на дорожке и траве вокруг. Передать такую головоломку – дело непростое и многотрудное, да и подсолнухи отобрали много энергии. Напрягаться не хотелось…

Он выбрал два высоких каштана и рядом с ними один поменьше, вдали – Эйфелева башня. Закомпоновал лист, проведя несколько легких линий карандашом, смешал краски, быстро проложил основные тона, пока краски сохли, подождал несколько минут, любуясь водяными струями фонтанов.

Рядом остановилась группа школьников, очевидно, приехавших в Париж на экскурсию. Он достал пузырек черной туши и гусиное перо.

– Настоящее, – прошелестело за спиной.

Поминутно обмакивая перо в тушь, он “отбил” формы деревьев, акцентировал “драматические” узлы на стволах, подчеркнул перспективу, тонкими штрихами наметил далекую Эйфелеву башню и редкие облака.

– Мадам Трюффо, посмотрите! – позвали школьники свою классную даму.

Серьезная провинциальная учительница подошла ближе.

Гусиное перо не давало линии одной толщины, как делают жесткие металлические перья, брызгало мелкими черными точками, делая акварель более импровизационной и “артистичной”. Он, играя с непослушным пером, штриховал, оконтуривал, не заботясь о жизнеподобии.

– Remarquable! Exceptionnel! – подвела итог мадам Трюффо. – Дети, нам пора!

И галдящая экскурсия заспешила в сторону главной лестницы.

Раздался телефонный звонок: Оленька.

Он быстро собрался и поспешил к ней. Они встретились возле метро, спустились к фонтанам и расположились на нагретой за день траве. Вокруг них сидели, лежали парижане и гости столицы. Жаркое лето в городе раздело женщин до легких шортиков, коротеньких юбочек и эфемерных маечек на тонюсеньких бретельках. Мужчины тоже старались одеться как можно свободнее и легче.

Оленька приехала после встречи с важным заказчиком, поэтому была одета в темно-синие брюки и голубой батник с перламутровыми пуговицами. Уставшая после долгого совещания, она сняла туфли, легла на спину, подложив под голову сумку, расстегнула на груди две пуговки и блаженно закрыла глаза.