До сих пор дядя Лео, весь какой-то темный, худой, сутулящийся, не производил на меня особого впечатления и не вызывал желания общаться с ним, но теперь, увидев, что он, при всей своей бедности (о чем я уже догадывался), готов одарить меня монетой, пусто даже самой мелкой, я преисполнился жалости и сочувствия и от всего сердца поблагодарил его.

– Кажется, Бернард взял вас в свои руки, – сказал он бесстрастно, хотя его губы снова подергивались. – Он готов и дальше о вас заботиться. У меня скудный бизнес, но, если когда-нибудь ты будешь искать работу или захочешь научиться торговле, приходи ко мне. Я уже сказал твоей матери об этом.

Не попрощавшись, он повернулся и ушел. Бернард отпустил Нору и Теренса проводить нас на станцию. Как же мне было приятно, когда Нора взяла мою руку в свою и так и размахивала обеими, пока мы шли. Я покраснел от удовольствия, когда Терри спросил, бегаю ли я так же быстро, как раньше. Здорово было снова оказаться на открытом воздухе со свежим ветерком, развеивающим странные и противоречивые впечатления, кучей навалившиеся на меня. Мама тоже шла бодрее, как будто ей было не очень комфортно в доме Бернарда, хотя она выказала там спокойствие и стойкость, этот день был для нее страшным испытанием.

Сидя рядом со мной в купе третьего класса, она молчала. Глядя прямо ей в лицо, я чувствовал, что ее охватила печаль. О чем она думала? Без сомнения, о моем отце и, возможно, о том, насколько он, как и Саймон, счастливо отличался от двух других братьев. Или она думала о странности своей жизни, о том, насколько ее воспитание и среда, в которой она росла, где все было правильно и достойно, контрастировали с тем, что она сегодня испытала и пережила. Этого я не знал. Главное состояло в том, что она прижала меня к себе, когда поезд прогрохотал мимо «Погребов Ломонда» и, набирая скорость, понес нас сквозь бледный безмятежный закат к темнеющей Глен-Фруин.

Во вторую неделю апреля мы с мамой перебрались к мисс Гревилль – это был незабываемый переезд не только потому, что мы сменили помещение, но и потому, что вся наша жизнь стала другой. Пристанище, столь любезно предоставленное нам, радовало – все было предусмотрено и вполне соответствовало нашим нуждам. В задней части первого этажа просторного мезонета у нас были две уютные комнаты, небольшие, но хорошо освещенные и веселые, поскольку окна обеих выходили на лужайку, смежная с ними комната поменьше на самом деле представляла собой глубокую нишу, которую мисс Гревилль превратила в удобную кухню, установив там газовую плиту и фарфоровую раковину. Ванная комната тоже была близко – на границе с половиной, занимаемой мисс Гревилль.

Несомненно, мисс Гревилль хорошо подумала и постаралась сделать все для нашего удобства, и, хотя я не знал, сколько мама платит за аренду, цена должна была быть не в меру скромной, свидетельствуя, как я считал, скорее об искреннем желании мисс Гревилль помочь нам, чем о какой-то жалкой корысти нажиться на нас.

Здесь, в этом миниатюрном жилом пространстве, началась наша новая жизнь. Каждое утро мама вставала в семь часов и готовила завтрак. Обычно для меня это была каша «Грейпнатс», кроме того, каждый из нас съедал вареное яйцо и горячий тост с маслом. Я выпивал стакан молока, а мама – несколько чашек очень крепкого чая. Она признавалась, что ни на что не способна, пока не выпьет утреннего чая. Казалось, он бодрил и поддерживал ее, хотя она по-прежнему выглядела грустной. У нее все еще сохранялся измученный вид, который поразил меня, когда я вернулся из Порт-Крегана.

После завтрака она мыла посуду, а я вытирал, затем, пока я одевался, она надевала новый деловой костюм из темно-серой ткани, сменив, к моему облегчению, свой зловещий похоронный черный наряд, поскольку она мудро решила, что это наносит ущерб ее работе. В четверть девятого мы вместе выходили из дому, мама спешила на поезд до Уинтона, отправлявшийся в восемь сорок, а я неохотно шел в школу. Едва ли стоит добавлять, что я все еще посещал школу Святой Марии – на данный момент наше положение была слишком неопределенным, чтобы рассчитывать на переход в какую-то другую школу, получше.

Тем не менее если эта заветная мечта казалась отложенной на потом, то в порядке компенсации на смену моей скучной рутине явилось нечто совершенно поразительное. Поскольку моя бедная мама отсутствовала весь день, возвращаясь домой не раньше шести часов вечера и стараясь что-то перехватить в одной из городских чайных, мисс Гревилль предложила и даже настояла, чтобы в полдень я ел вместе с ней. Ланч с мисс Гревилль произвел на меня тогда большое впечатление и, по крайней мере вначале, стал моим проклятьем.

В первый же день, когда я вернулся домой полдвенадцатого, едва переводя дыхание, так как бежал весь путь из школы, опасаясь опоздать, она ждала меня в столовой, стоя прямо и заложив за пояс платья большой палец. Она посмотрела на необычные, оправленные в бронзу и фарфор часы на каминной полке:

– Молодец. Ты пунктуален. Иди вымой руки. И причешись.

Когда я вернулся, она указала мне мое место. Мы сели. Еда, подаваемая Кэмпбелл, молчаливой пожилой служанкой, которая вела себя так, будто я для нее не существовал, была восхитительной, горячей и крайне необычной. Украшения, стоявшие на столе, среди которых прежде всего обращали на себя внимание два серебряных фазана, равно как и тяжелые серебряные столовые приборы сервиза, смущали и подавляли меня. Я уронил свою жесткую салфетку и вынужден был отыскивать ее под стулом. Когда я ее достал, мисс Гревилль любезно обратилась ко мне:

– Для начала у нас будет маленький разговор, Кэрролл. Ты заметил, что я называю тебя просто Кэрроллом? Поскольку теперь ты единственный Кэрролл в этом районе, у тебя не может быть претензий, чтобы называться молодой Кэрролл.

Я, которого с любовью называли Лори и только в самых официальных случаях – Лоуренсом, воспринял это постоянное использование лишь моей фамилии как жестокое оскорбление своих чувств.

– Продолжим. Когда мы идем к столу, ты впредь должен отодвигать для меня стул и, только убедившись, что я удобно села, можешь сесть сам. Ты меня понял?

– Да, мисс Гревилль, – подавленно сказал я.

– Опять же, во время наших обедов, которые, я надеюсь, всегда будут тебе приятны, мы должны развивать искусство беседы. Мы будем говорить о текущих событиях, о спорте, если хочешь, о естественной истории, книгах, музыке и о людях. Первой персоной для обсуждения являешься ты, Кэрролл.

Меня бросило в жар.

– Для начала полагаю, что у тебя нет желания стать парией. Ты, конечно, знаешь, кто это такой?

– Тот, кто воспарил? – пробормотал я.

– Скорее наоборот, Кэрролл. Это существо, которое постоянно купается в жалости к себе. Хочешь быть таким?

– Нет, мисс Гревилль.

– Тогда ты должен перестать жалеть себя. Несмотря на то что я люблю твою маму, я считаю, что ты страдаешь от избытка материнской снисходительности. Поэтому я предлагаю тебе познакомиться со спартанским идеалом. Несомненно, ты знаешь о греческом городе Спарта, где слабых детей просто оставляли на смерть под жгучим солнцем? Или – что еще проще – бросали со скалы.

– О нет! – ахнул я.

– Я, – холодно сказала мисс Гревилль, – увидела тебя на такой скале. Так вот, Кэрролл, ты хочешь, чтобы тебя сбросили со скалы, или ты хочешь жить как настоящий греческий мальчик?

– А как он жил? – Я попытался сказать это пренебрежительно.

– С того дня, как в возрасте семи лет он шел в школу, он проводил значительную часть дня в палестре, занимаясь под наблюдением взрослых физическими упражнениями. Он боролся, бегал, бил по мячу, наполненному семенами смоковницы, ездил верхом без седла, учился метать камни и уклоняться от них, он постоянно участвовал в бесчисленных соревнованиях для мальчиков разных возрастов. Но хватит истории. На сегодня будет достаточно, если я предложу для твоей пользы холодную ванну каждое утро, энергичные упражнения, испытания на выносливость, которые укрепляют тело и разгоняют кровь. Неприятная правда, Кэрролл, заключается в том, что я нахожу тебя мягким, избалованным, бесхарактерным и ненормально одиноким мальчиком.