На следующее утро, в этой отвратительной паноплии[43] смерти, в котором у меня был вид миниатюрного наемного статиста похоронной процессии, я попрощался с мисс О’Риордан, обнявшей меня, назвавшей меня «ее бедным агнцем», омывшей меня своими непонятными слезами. Но возможно, она лучше, чем я, предвидела то, что ждало меня впереди. Затем в сопровождении дяди я отправился в кебе к пароходу на Ардфиллан.

Мы сидели на палубе, где тот же немецкий квартет наигрывал те же самые живые мелодии венских вальсов. Мое сердце откликалось на музыку, под которую поодаль резвились дети. Меня подмывало вскочить и присоединиться к ним, но, помня о своем мрачном облачении, которое привлекало ко мне сочувственное внимание, я не осмеливался.

Похороны проходили в узком семейном кругу в Лохбридже, где на местном кладбище скромные, но более чем достойные родители моего отца имели почетное фамильное место. Именно в этом промышленном городе Лоуренс и Мэри Кэрролл, вынужденные бросить свое небольшое ирландское хозяйство во время великого картофельного голода, решили провести остаток дней в благочестивой безвестности, здесь мой отец снимал холостяцкое жилье до своего брака, и здесь же было заведение дяди Бернарда под названием «Погреба Ломонда», оказавшееся, к моему удивлению и огорчению, захудалым и затрапезным пабом, над которым жили мой дядя и его жена вместе с моими двоюродными братом и сестрой Теренсом и Норой.

День выдался серый, с моросящим дождем, когда траурная процессия вышла из церкви. Но меня там не было. К моему огромному облегчению, мама решила, что я не должен присутствовать на похоронах. Накануне, несмотря на мои безумные протесты, дядя Бернард заставил меня совершить то, что он назвал «последним прощанием» с моим лежащим в гробу отцом. Это была моя первая встреча со смертью, и я оцепенел при виде отца, такого молодого, такого красивого, который возлежал прекрасной восковой моделью самого себя на роскошном, затканном дорогой тисненой тканью мягком ложе, заказанном, вопреки желанию моей мамы, непомерно расчувствовавшимся дядей Бернардом. Безупречно приготовленный для могилы, причесанный, с подровненными усами, отец был выставлен в самом лучшем виде, что называется, «волосок к волоску», как с иронией в таком случае отметил бы он сам. Затем, когда проливавший слезы дядя Бернард поднял безжизненную руку отца и положил ее в мою, мурашки побежали у меня по телу, притом что в тот миг я увидел на мертвом подбородке отца, только накануне выбритом гробовщиком, слабую рыжеватую поросль. Я с воплем вырвался и так отчаянно бросился вон из комнаты, что рассек голову о косяк двери. В итоге, с перевязанным лбом, я был освобожден от дальнейших ужасов у могилы и ждал, когда все это закончится, на заднем дворе «Погребов Ломонда» в компании моей кузины Норы.

Этот двор, простиравшийся между линией железной дороги и задней стороной дома из красного кирпича и огороженный полуразвалившимся деревянным забором, был странным, невероятным местом, безлюдной территорией, заваленной лесоматериалами, деревянными коробками, грудами бутылок, пустых или разбитых, и их пропитанной дождем соломенной упаковкой. Дверь в подвал была завалена кучей кокса, в одном углу двора находился обветшавший птичник, перед которым куры скребли землю, клевали и кудахтали, в другом углу был целый ряд собачьих будок, казалось связанных между собой клубком ржавой проволоки. И все это, пребывающее в состоянии дикого запустения по сравнению с безупречным порядком вокруг моего собственного дома, вообще по сравнению со всем, что я когда-либо знал или видел, обладало на самом деле какой-то пугающей притягательностью.

Должно быть, когда я огляделся, что-то из этих впечатлений отразилось на моем лице, потому что Нора одарила меня лукавой вопросительной улыбкой:

– Не очень-то опрятно, дружок, правда же?

– Не очень, – тактично согласился я.

– Тут именно так. У нас всегда свалка. – И она небрежно добавила: – Вся собственность конфискована.

– Конфискована? – Это слово прозвучало зловеще.

– Приказано все снести. Городским советом. Если раньше все само не развалится.

В этот момент мимо прогрохотал каледонский поезд, возможно, тот самый, на котором мой бедный отец ездил в юности, и, откликаясь на грохот его проезда, как бы в подтверждение слов Норы, загремел весь двор – с вершины кучи покатились коробки, куры бросились в укрытие, а сам дом, задрожав и завибрировав всеми своими старыми членами, выронил небольшой кусочек известкового раствора, который упал прямо к моим ногам. Я с опаской посмотрел на Нору:

– Но что ты будешь делать, Нора? Когда его снесут.

– Полагаю, мы просто обанкротимся, как раньше.

Она пошутила? Нет, по-видимому, она сказала это серьезно, однако не придала своим словам ни малейшего значения и с абсолютной беззаботностью снова улыбнулась мне. Мне понравилась ее улыбка, полная такой беспечной легкости, которой я сам был лишен. И правда, хотя я был знаком со своей кузиной всего несколько часов, я был готов полюбить ее всю целиком, особенно ее тонкое, нежное, живое лицо, которое, несмотря на тяжелую утрату в семье, светилось радостью. Ее кожа была кремового цвета, глаза – темно-синими, с длинными изогнутыми ресницами, а волосы, которыми она то и дело встряхивала, – глянцево-черными. Почти на три года старше меня, она была маленькой, примерно моего роста, и очень худой, с тонкими руками и ногами. По случаю на ней было новое элегантное, обшитое тесьмой, черное плиссированное платье с вуалью, которое выглядело весьма дорого, несмотря на ее слова о финансовой несостоятельности семьи.

– Это Джокер – собака Терри.

Словно желая взбодрить наш увядающий разговор, она снова приняла вид экскурсовода и указала на длинную, тощую мышиного цвета собаку, с меланхоличными глазами и тонким изогнутым крысиным хвостом, которая молча и в замедленном режиме материализовалась из глубины конуры, – собак такой породы я никогда прежде не видел, притом что этот пес не имел абсолютно никакого сходства с аристократическими представителями семейства псовых, которых я наблюдал, осторожно минуя привилегированные улицы Ардфиллана.

– Это дворняга? – спросил я.

– Боже, ни в коем случае. Разве ты не узнаешь уиппета?[44] Джокер – ценное животное, он стоил кучу денег. И принес Терри кучу денег. Ты никогда не победишь Терри на гонках – собачьих, лошадиных или людских.

Мое выражение полного непонимания, должно быть, вызвало у нее желание поддержать меня. Но хотя она покачала головой, ей не хотелось уступать мне. Она выбрала ход попроще.

– Что ж, – заметила она, нарушая тишину, – они скоро вернутся. Но без дяди Саймона. Он не может отказаться от встречи с Еписом.

Чтобы поддержать разговор, я кивнул в знак согласия, хотя не имел ни малейшего представления о том, что она имела в виду и кто такой Епис. Перед тем как отправиться на кладбище, дядя Саймон беседовал с матерью, но я понятия не имел о содержании их разговора.

– Естественно, старый Епис против этого, – продолжала она, – но ему придется сдаться. Ты же понимаешь, что это большая честь для Саймона.

– О да, – солгал я. Этот маленький негодник внутри меня, казалось, был готов поддержать что угодно. И только страшное любопытство заставило меня спросить: – Кто такой Епис, Нора?

Она уставилась на меня:

– Это епископ, дружок, старый Мик Маколей в Уинтоне. Разве ты не знаешь, что Саймона хотят вернуть в Испанию для преподавания в колледже?

Я в шоке посмотрел на нее. Значит, дядя Саймон оставит нас как раз тогда, когда я только полюбил его. Мама тоже рассчитывала на него.

– Зато дядя Лео вернется, – сказал я после паузы, не желая потерять в качестве опоры этого другого дядю, которого я никогда не видел до сегодняшнего дня.

– О да, – сказала она безразлично. – Лео вернется, ему придется ждать своего поезда. Он странный.