И Шаров в своих ответах не сообщил, кто именно попросил его расписаться в липовом договоре.

  - Попросили и подписал, не думая о последствиях и не представляя, что именно подписывал, - ответил он.

  Но в его действиях обвинитель обнаружил сознательный умысел, так как Шаров принял деньги - это тоже вскрылось в ходе предварительного расследования. А на суде он насел на гравировщика с удвоенной энергией:

  - А, может, вы нам чистосердечно признаетесь, когда еще использовали свой уникальный талант? Ведь было такое?

  - Да, было. - Шаров с грустью вспомнил тот замечательный день, который провел с Ритой на острове.

  - И где же вы расписывались?

  - На песке.

  Это признание судья и обвинитель сочли за наглую выходку, что тоже сработало не в его пользу.

  Прения закончились, судья предоставил обвиняемым последнее слово. Щукин не преминул воспользоваться возможностью защитить самого себя. Он встал, ухватился руками за решетку.

  - Ваша честь, не судите меня строго. Моя вина в том, что я поздно родился. Когда объявили, что для успешного развития общества нужны хозяева, то есть собственники, и пошла дележка общегосударственного имущества, я ходил еще в детсад. И не успел даже к заключительному шапочному разбору: мне ничегошеньки не досталось. Также ничего не досталось и моим родителям, учителям в школе. Ну да, им хотя бы и предложили - они б отказались. Моя мама до сих пор уверена, что она не вправе присвоить даже чужой кошелек, найденный на обочине большой дороги, а не то что фабрику, завод или пароход, - тут обвиняемый поглядел на судью и задал ему несуразный вопрос. - А что же с ним делать, ваша честь, с кошельком-то, если вы поимели случай его найти и подобрать?..

  Судья, хмурый, седой мужчина, ничего не ответил. Но в зале вдруг поднялась худенькая женщина с заплаканными глазами и сказала:

  - Я положила бы его на видное место, Леня.

  - Может, ты и права, мама, - повернулся к ней подсудимый.

  - Прекратите посторонние разговоры! - судья обрел дар речи и ударил молоточком.

  - Извините, - Щукин опять обратился к нему. - Согласен, с такими установками, как у моей мамы, вполне можно рассчитывать на работу в школе и сеять разумное, доброе, вечное. Но все дело в том, что я не хотел, как она, становиться учителем русского языка и словесности. С юных лет, увлеченный происходящими процессами, возжелал стать предпринимателем. В этой роли, ваша честь, я мог бы принести много пользы нашей державе. Ведь мне за неё тоже обидно, во что она превратилась. Я чувствовал в себе большие возможности и достаточно сил, чтобы успешно работать на этой ниве. Но мне был необходим капитал для начала. Ваша честь, извините за вульгарный пример: как кружка пивка необходима алконавту для рывка. К сожалению, я не нашел возможности приобрести стартовый капитал легальным путем. Прошу учесть мои благие намерения и осудить на минимальный срок.

  Кто-то в зале даже захлопал в ладоши. Судья, призывая к порядку, опять стукнул молотком. "Сколько ж Леониду дадут за позднее рождение?" - подумал Шаров. Дали семь лет. Сам же Шаров, в последнем слове, выразился кратко: "Поступил необдуманно. Виноват". Он схлопотал три года.

17. От сумы и от тюрьмы...

    Срок Шаров отбывал в Восточной Сибири. В бараке ему отвели место на втором ярусе, а койку под ним занял признанный авторитет - плотный, широкий, почти квадратный мужчина. Ни фамилии его, ни имени Шаров не знал, все обращались к нему по кличке: "Буча". Однажды вечером, перед отбоем, он устроил пирушку. Один из его корешей спросил:

  - А что отмечать будем?

  - Двадцатипятилетие моей деятельности!

  - А с чего она началась? - подобострастно продолжала расспрашивать шестерка.

  - Неоригинально, - ответил авторитет. - Залез ночью в сельпо в родной деревне. Там же выпил три бутылки портвейна, закусил шоколадными конфетами и отрубился. А утром пришли и тепленького меня повязали.

  Сейчас же, спустя двадцать пять лет, пили не портвейн, а водку "Посольскую", закусывая твердокопченой колбасой и маринованными огурцами. Насчет того, откуда взялась "Посольская", Шаров ничего не мог сказать, а вот за твердокопченую колбасу знал точно. Ему в очередной раз прислала посылку не забывающая его А. М. Сам Шаров в пиршестве участия не принимал, лежал на своей шконке. И, надо же, Буча в разгар вечеринки обратил внимание на скромного зэка.

  - А ты че, Воробышек, не слетаешь вниз? - укоризненно спросил и добавил угрожающе: - Не хочешь выпить за мой юбилей?

  Отказываться - себе дороже. Шаров слез. В бараке стояла жара, такая же, как за окнами. Буча разоблачился до пояса. У него были чудовищно мощные руки и жирная, широкая спина.

  - Ты че на меня зенки выставил? - спросил он.

  - Простите, - извинился Шаров, поплывший после первого же приема "Посольской". - А можно мне задать вам один нескромный вопрос... Только сначала скажите свое имя. У вас же есть имя?

  - Ну есть... Витек я.

  - Виктор, я вижу, у вас на предплечье надпись: "Не забуду мать родную". Вы о маме действительно постоянно помните?

  - А-ха-ха, - опережая всех с ответом, засмеялась сидевшая рядом с юбиляром исколотая шестерка. Мест на её впалой груди и руках-плетьях нашлось гораздо меньше, и художественная галерея была не так разнообразна. - Ну, чмо болотное! То ж у нас совсем другое означает. Мать родная - это тюрьма, а нары - околоплодный пузырь.

  - Закрой поддувало, - остановил его Буча. - Другое-то оно другое, но совпало с моим личным: я и мамку помню.

  - Я тоже не забываю, - кивнул Шаров. - Но у меня, в связи с этим, еще вопрос... Можно?

  - Базарь.

  - Я и отца помню. А у вас про отца в вашей замечательной нательной галерее ни гу-гу. Вы его не знали? Без отца выросли?

  - Почему ж без отца, - пропыхтел Буча. - Был и отец. Но что про него? Скотником в колхозе работал. И меня хотел скотником сделать. Но я с детства потянулся к вольной жизни. Хотя, по правде сказать, в пятилетнем возрасте мне нравилось рулить кобылой. Бывало, стеганешь её кнутом: "Н-но, пошла, Сивка!" Или: "Тпру, стоять, кому говорю!" И верхом отец меня научил ездить. Ну, порол, конечно. Ты хлебни-ка еще разок, Воробышек.

  - Спасибо, Виктор. Вот видите, какие у вас воспоминания отложились об отце. Можно сказать, очень позитивные.

  - Ты на что намякиваешь?

  - Я не намякиваю, а прямым текстом. Если пожелаете, я под надписью про вашу маму и про отца добавлю.

  - А ты че могешь?

  - Пожалуй, у меня получится.

  - Ну-ка, ну-ка, - заинтересовался Буча. - И че ты мне предлагаешь конкретно?

  Шаров на секунду задумался.

  - Значит, ваш отец в сельской местности жил?

  - Ну да. И отец, и дед - все землю пахали. Я первым из нашей родни в город подался, - не без пафоса ответил Буча.

  - Понятно. Предлагаю дописать. И в целом выйдет так: "Не забуду мать родную и отца крестьянина".

  Буча почесал массивный затылок.

  - Хм... Мне нравится, - он поглядел на сокамерников. - А пацаны? Не будем забывать мам родных и отцов крестьянинов?

  Все согласно закивали. Даже шестерка, на которую Виктор Буча положил мощную длань, пригнулся и притих. Только один зэк, чернявый и горбоносый, по кличке "Врубель", признанный на зоне кольщик, сердито возразил:

  - Не по понятиям. Причем тут отец-крестьянин? По-моему, авторитетные пацаны тебя не поймут.

  - Слышь, че базарит? - повернулся Буча к Шарову. - Не в наших, мол, традициях.

  - Но вы же, Виктор, достаточно авторитетны, чтобы самому создавать традиции, - нашелся Шаров.

  - Хм, а ведь в натуре! Кто как не мы, воры в законе, должны их лепить?.. Ладно, коли. А ты, Врубель, закрой своё поддувало и тащи струмент.