Все высшие чиновники в один голос заявляли, что для них это событие государственного значения явилось полной неожиданностью, в такой тайне все решалось. Даже утром в понедельник еще не был назначен новый премьер-министр, и президент Ельцин временно взял исполнение этих обязанностей на себя. Каким же образом я уже в ночь на пятницу владела сверхсекретной информацией (хоть и не понимала этого, конечно)? Объяснение для меня очевидно: во сне душа пребывает в «свободном полете», и в ночь с четверга на пятницу, когда было принято это решение, я в так называемом информационном поле восприняла очень тревожный сигнал: не было подходящей кандидатуры на должность премьер-министра, что могло угрожать стабильности государства. И я психологически взяла на себя этот груз. Во всяком случае, так я это восприняла и пережила. Но самый главный вывод, который я сделала после того, как три дня держала на себе страну: на самом деле нет никакой секретной информации, которую нельзя было бы получить по особым каналам, не прибегая к традиционным методам всевозможных разведок. Ведь я случайно уловила эти вибрации, в силу их колоссального эмоционального заряда, а специально обученные люди с экстрасенсорными способностями наверняка могут добыть любые сверхсекретные сведения. Именно между такими особыми агентами (которые могут экранировать или искажать информацию в духовном пространстве) идет невидимая миру борьба. Но эти рассуждения уже выходят за рамки моего рассказа. 2006 Бахыт КЕНЖЕЕВ / Нью-Йорк / Родился в г. Чимкент. Окончил химический ф-т МГУ (1973). В 1982 году переехал в Канаду, с 2006 года живет в Нью-Йорке. Работал в русской службе «Радио Канады» (1982–1988). Произведения Кенжеева переведены на английский, казахский, немецкий, французский и шведский языки. Член Русского ПЕН-центра. Премии журнала «Октябрь» (1992), Международная литературная «Русская премия» в номинации «Поэзия» за книгу стихотворений «Крепостной остывающих мест». «Всякая вещь на свете есть рукописный знак…» Всякая вещь на свете есть рукописный знак препинания, а вернее – озимый злак. Не ропща, умирает, обогащая культурный слой, и прорастает в апреле, помучившись под землей. Все путем, дружок. И когда ты в дурацкой злобе сходишь с ума от неверия, выпей браги, расслабься, мудрея не по годам, потому что книга есть небогатая вещь письма, а скорбящий муж есть неграмотный молодой Адам. Да и ты прорастаешь, безропотно голосуя «за», похрапываешь, обнимая жену, мой невеселый брат, то есть стоишь навытяжку, на мокром месте глаза, и держишь за руку жизнь у замкнутых райских врат. «Тлеет время золотое…» Тлеет время золотое (скоро-скоро догорит). Ты ведь этого достоин! — щит рекламный говорит. Петь и хныкать, но без страха. Обнищать. Из липких сот выесть мед. А горстку праха в чистом поле разнесет ветер пушкинский могучий, богатырское дитя. Он гоняется за тучей, подвывая и свистя, и прощения не просит — только с легкою тоской в море синее уносит пестрый мусор городской. 18 сентября 2016 «как много знает вариантов…» как много знает вариантов игривый ветр небытия и дольний мир из мелких квантов в котором царствую не я да! поражен душевной комой лежу пред господом нагой меня кусает насекомый чешуекрылый и другой беда настали дни тугие лежу фактически на дне депрессия да аллергия хворобы модные одне лишь одноклассник дева люба в ушанке шумной из бобра меня поддерживает грубо в надежде славы и добра саксофонической трубою чуть-чуть елозит в тишине и димедрола зверобоя рыча протягивает мне 25 июня 2016 «Дыши глубоко. Постарайся заснуть…» Дыши глубоко. Постарайся заснуть. Прими анальгина. Попей водички. А хочешь горчичник на грудь? Оно помогает, ей-ей. И это прейдет, и обида пройдет, и мы беззащитны, когда сквозь трещины времени ночь напролет сочится живая вода. Пастуший рожок. Неподбитый итог. Звените, кимвалы, пока мужает, цветет, увядает росток задумчивого тростника, и боязно, милая, если умру, забыть этот свет дорогой, где лепет любовный шуршал на ветру, серебряной, что ли, фольгой. «Когда бы знали чернокнижники…» Когда бы знали чернокнижники, что звезд летучих в мире нет (есть только бедные булыжники, куски распавшихся планет), и знай алхимики прохладные, что ртуть – зеркальна и быстра — сестра не золоту, а кадмию, и цинку тусклому сестра — безликая, но многоокая — фонарь качнулся и погас. Неправда, что печаль высокая облагораживает нас, обидно, что в могиле взорванной одни среди родных равнин лежат и раб необразованный, и просвещенный гражданин — дух, царствуя, о том ни слова не скажет, отдавая в рост свой свет. И ночь исполосована следами падающих звезд. «Ты помнишь морозный узор на стекле…» Ты помнишь морозный узор на стекле в подвальном гнезде, в молодом феврале, и солнце, и рамы двойные? Я помню узор на морозном стекле, подвальное утро, на старом столе салфетки – должно быть, льняные. Гниет, истончается чистая ткань — как если бы инь ополчился на ян, (смотри, говорят, не заляпай!) с мережкой из заиндевелых ветвей, и в клетке страдает большой воробей — печальный, со сломанной лапой, спускайся, мой лирник, в обитель теней. Светает. В последнее время длинней и дни, и – особенно – ночи. Беги за иголочкою, мулине. Понять и простить. Беглый свет на стене, как Господа быстрые очи. |
