Ключевая роль, сыгранная во всем этом деле русско-еврейским марксистом Гельфандом, мастерским штрихом завершает эту шутку истории.

По завершении гражданской войны Троцкий прочно расположился в своих кремлевских апартаментах. Его шофера, механики, пулеметчики и секретари разбрелись кто куда; его военный поезд был сдан в музей.

Слегка тоскуя по славному прошлому, он после небольшой передышки снова окунулся в работу.

Он был теперь, без сомнения, самой выдающейся личностью в стране, второй после Ленина фигурой на государственной сцене. Более того, для широкой публики фигурой куда более яркой. Фактически вплоть до середины двадцатых годов его слава казалась вне конкуренции. Самая многоцветная звезда на партийном небосклоне, он имел множество интересов и вне политики. Плодовитый писатель, постоянный оратор на массовых митингах, он казался подлинным воплощением большевистской власти.

Но именно политика вскоре его погубила.

Выбравшись из-под обломков гражданской войны, большевики оказались перед сложнейшей проблемой.

Совершить переворот было легко; и гражданская война, несмотря на чудовищные потери, тоже не составляла принципиальных трудностей — общественные формы и идеи, которые защищали большевики, были общеприемлемы, даже общенациональны, поскольку большевики изображали себя защитниками интересов громадного большинства населения и пока что не провели никаких непопулярных преобразований.

Но что им надлежало делать сейчас?

В конечном счете они захватили власть под прикрытием лозунга «Хлеб, мир, земля», который не имел ничего общего с их дальними планами как социалистов; они все еще рассчитывали на победоносное пролетарское восстание на промышленном Западе. Какое-то время они еще находились в плену тех иллюзий, которые побудили их захватить власть, они верили, что их переворот — всего лишь первый этап мировой революции. Эту мечту можно было лелеять в течение нескольких первых лет; первая мировая война породила столько рабочих волнений, что порой надежды большевиков казались близкими к осуществлению. Начиная с ноября 1918 года, значительная часть центральной Европы была охвачена брожением, особенно сильным в Германии, в этой главной надежде марксистских мечтателей.

Но после одного-двух неудачных восстаний, революция на Западе выдохлась. Большевики оказались во враждебном кольце. Возникновение случайных и недолговечных социалистических режимов не привело к краху капитализма; большевики оставались в одиночестве. Какое-то время они еще цеплялись за надежду. Но иллюзии быстро рассеивались; основание Третьего Интернационала совпало, чуть ли не издевательски, с моментом, когда иллюзий уже не оставалось. К лету 1919 года большевистская эйфория сошла на нет: миниреволюции в Мюнхене и Будапеште тихо скончались при полном равнодушии пролетариев Берлина и Вены.

В тот момент, когда перспективы казались самыми мрачными, воображение Троцкого снова взыграло: он внезапно призвал к «переориентации на Азию», а именно — на Индию! 5 августа 1919 года он предложил Центральному Комитету создать «индустриальную базу на Урале (чтобы избежать зависимости от Донбасса), революционную академию за Уралом, военный и политический штаб в Азии, который руководил бы революционной борьбой…»

Эти фантастические предложения лишний раз демонстрировали способность Троцкого заглядывать в будущее, широту его политического кругозора. Реакцию Политбюро описать куда труднее. Впрочем, кое-какие попытки «перенести революцию за границы на штыках Красной армии» были действительно сделаны; но если не считать Грузии, все они оказались безрезультатными. Правда, была еще польская авантюра, порожденная главным образом беспечностью.

Перед Троцким международная изоляция России ставила болезненные теоретические проблемы. Социалистическая партия управляла страной, неподготовленной к социализму.

Почему же революция произошла в таком неподходящем месте?

В своей «Истории» Троцкий позже сформулировал, что «капитализм был прорван в самом слабом его звене».

Эта простенькая фраза, откровенно пренебрегавшая элементарным марксистским положением, что революция вспыхнет как раз в наиболее промышленно развитой стране, была очевиднейшим образом рассчитана на приспособление теории к свершившемуся факту: захвату власти большевиками, которые объявили себя представителями российского пролетариата.

С учетом идеи Революции с большой буквы, якобы стремительно назревающей за рубежом, Троцкий вынужден был прибегнуть к еще одной подгонке теории под факты: «История, — сказал он, — начала разматывать свой клубок с другого конца».

Это означало всего лишь, что классический марксизм не давал ответов на важнейшие вопросы, его самые фундаментальные прогнозы были опровергнуты реальными событиями.

С первых дней пребывания у власти Троцкий ощущал железную хватку противоречия, в котором оказались большевики, куда острее, вероятно, чем все его коллеги по партии, — хотя бы в силу своей приверженности к всеобъемлющим, логическим решениям. Попав в логический капкан, созданный необходимостью делать нечто такое, чего нельзя было делать, он заметался в поисках административных решений. Речь шла о принудительном труде.

Всей душой он был за военный коммунизм — по крайней мере, как за исходный пункт для построения управляемой экономики. Он вложил всю свою изобретательность в разработку целой системы контроля: еще будучи военным комиссаром, в середине декабря 1919 года, он предложил ввести принудительную милитаризацию труда, что в то время казалось вполне приемлемым продолжением принятого властью способа решения ее проблем и вполне соответствовало сиюминутной мифологии военного коммунизма. Но, несмотря на то, что Ленин счел эту идею первоклассной (поскольку военный комиссариат, и без того уже управлявший огромными массами людей, без труда мог расширить свою систему и на гражданское население), всеобщее возмущение помешало планам большевистского руководства.

На большой конференции профсоюзов 12 января 1920 года Троцкий защищал свое предложение, ссылаясь на железную логику: раз уж военный коммунизм, то и принудительный труд. Но его логика только усиливала раздражение делегатов. В результате не гражданское население было привлечено к воинским обязанностям, а солдаты были привлечены к обязанностям трудовым. Целые армии, направленные в промышленность и на землю, работали, подчиняясь военной дисциплине; регулярно публиковались сводки об успехах на «продовольственном фронте», «угольном фронте» и так далее (этот обычай, пышно расцветший в советском обиходе, был придуман Троцким во времена военного коммунизма); Троцкий употребил все свои риторические таланты и всю свою страсть на придание блеска тому, что в действительности было гнетущим, невыносимым временным средством; он обращался к своим слушателям так, будто они были всей душой преданы делу большевиков.

Когда Троцкий осознал, что военный коммунизм был пустой фразой, не имеющей никакого отношения к действительности, он ударился в другую крайность и внезапно «открыл» для себя рынок. В феврале 1920 года, вернувшись из поездки по Уралу, где он воочию убедился в полной некомпетентности режима, он предложил заменить военный коммунизм открытым рынком, хотя бы частично: это поощрило бы крестьян производить добавочное количество продуктов и обычным образом зарабатывать на их продаже.

В тот момент это предложение было преждевременным. Когда оно было отвергнуто, Троцкий снова обратился к идеям военного коммунизма, поставив себе задачей сделать его эффективным, несмотря ни на что.

Во время поездки на Урал он был переброшен на другую должность, как оказалось впоследствии, — последнюю его важную должность вообще. Ленин предложил ему возглавить управление транспортом; на этом посту он объединил все свои идеи касательно военизированного труда в некое подобие единого генерального плана, закладывавшего основы своеобразного социализма. Предложенные им меры, все без исключения — драконовские, сводились к прогрессивной системе оплаты труда, социалистическому «соревнованию», жестоким наказаниям (вплоть до концлагерей) за прогулы, в общем — к внедрению в советских условиях американской «псевдонауки» об эффективном производстве.