К 1918 г. относится и другой запомнившийся мне эпизод.
В июле 1917 г. Временным правительством была арестована группа наших работников (А. В. Луначарский, А. М. Коллонтай и другие). В августе, после долгих хлопот, удалось добиться освобождения их под залог в восемь тысяч рублей, которые и были внесены из кассы ЦК партии. В начале 1918 г., когда наркомом юстиции стал т. Стучка, он обнаружил эти деньги в фондах наркомата. Так как денежными делами приходилось ведать мне, я обратилась к нему с просьбой выдать эти деньги. Наконец, в начале апреля было получено соответствующее распоряжение, и я отправилась в Государственный банк получать их. Выполнила все процедуры и отправилась обратно в ЦК, положив деньги в портфель. Благополучно добралась до угла Фурштадтской и Друскеникского переулка, но тут за моей спиной вдруг раздался окрик: «Стой!». Я оглянулась, продолжая идти, и увидела за собой матроса и солдата. Матрос угрожал мне револьвером. Я не остановилась. Тогда матрос площадно выругался и схватил портфель. Я обхватила его обеими руками. Матрос дал мне подножку, и я упала, но не выпускала портфеля. Тогда он поволок меня по земле и выхватил все же портфель, затем бросился к стоящему неподалеку автомобилю и уехал. Я вскочила и бегом бросилась за автомобилем, желая рассмотреть номер. Но автомобиль быстро выехал на Сергиевскую, свернул за угол и скрылся. Грабители рассчитывали, конечно, на значительно больший куш и не предполагали, что в портфеле всего 8 тысяч.
Когда я вернулась, на углу стояла целая толпа. Вид у меня был, должно быть, весьма плачевный, так как на дворе была оттепель, а при падении я ткнулась лицом в сколотый лед и ободрала себе нос. Я спросила дворников, подметавших тротуар, когда на меня напали, почему они не пришли мне на помощь. Ответ: испугались, так как у матроса был револьвер. Тут же стоял и знакомый адвокат, который оказался таким же храбрецом, как и дворники, а для прикрытия своей трусости сказал, что он, мол, думал, что тут какая-то семенная сцена. Отправилась я немедленно в милицию, тут же на Фурштадтской, рассказала все случившееся. Заявила, конечно, и в ВЧК. Там мне показали потом целый ряд задержанных грабителей, но «моих», кажется, так и не нашли.
В июле 1918 г. происходил V Всероссийский съезд Советов. Делегаты от Петрограда уехали в Москву. Как-то вечером приехал ко мне С. И. Гусев и сказал, что созывается экстренное заседание Петербургского комитета. Нас собралось человека 4–5 (Позерн, Гусев, я и некоторые другие товарищи). На заседании выяснилось, что в Москве восстали эсеры, что мы не имеем точных директив от ЦК о линии поведения, а потому надо самим решать, как быть в Питере. По слухам, эсеры овладели Пажеским корпусом, а также Владимирским юнкерским училищем (Петроградская сторона). Кто-то из товарищей предложил выпустить листовку, объявляющую эсерам, что мы применим к ним военную силу. Мое предложение сводилось к тому, чтобы подготовить все наши силы (военные), сконцентрировать их вокруг районов Пажеского корпуса и Юнкерского училища, но не выступать, пока мы не получим указаний из Москвы или же пока эсеры не начнут сами действовать. Я предлагала это, чтобы нам не попасть впросак, если в Москве тем временем все будет окончено и нам будет предписана мирная политика. Рано утром вернулся из Москвы, кажется, Бокий и привез директиву поступить именно так. Эсеры, узнав, что они окружены, сдались.
Вообще же я на заседаниях в ПК и ЦК выступать не любила, так как считала себя недостаточно компетентной в политических вопросах. Выступала я только в том случае, если видела, что вопрос либо не затронут другими товарищами, либо неправильно освещен.
30 августа 1918 г. в 10 часов утра был убит Урицкий, и в 2 часа весь актив Петербургского комитета собрался в «Астории». Зиновьев выступил с речью. Отметив, что контрреволюция подняла голову, что вот уже второе убийство ответственного работника партии (первым был убит Володарский), он заявил, что необходимо принять «соответственные меры». В числе таких мер он предложил разрешить всем рабочим расправляться с интеллигенцией по-своему, прямо на улице. Товарищи в смущении молчали. Тогда я взяла слово и сказала, что, по-моему, предложение Зиновьева вызвано паникой. Слова мои возмутили Зиновьева, он выбежал из комнаты с криком, что всякой грубости есть предел. Я обратилась к председательствовавшему Позерну и сказала, что если Зиновьев считает, что не может оставаться на собрании вместе со мною, то лучше я уйду. Позерн заметил, что если Зиновьев нервничает, то нечего нервничать мне, и предложил мне продолжать. Я сказала, что считаю предложение Зиновьева неправильным, так как оно обернется против нас в первую голову. Черносотенцы под видом рабочих перебьют нашу верхушку. В это время Зиновьев, уже в пальто, вернулся и предложил Лисовскому немедленно ехать с ним на Путиловский завод поднимать рабочих. Тогда Позерн сказал, что просит Зиновьева присесть и остаться, пока не будет принято решение, ибо не он один решает, а решает ПК с активом.
Мои слова, очевидно, развязали языки, так как выступавшие затем товарищи указывали, что я права, и в конце концов было принято решение о создании троек по районам для выявления бывших офицеров и других контрреволюционных элементов.
С 30 августа 1918 г. я была введена в состав президиума Петроградской ЧК как представитель Петербургского комитета и работала там вплоть до отъезда в Москву в марте 1919 г. Раз в неделю я сутки дежурила в Чрезвычайной комиссии как член президиума. Обязанности мои в основном заключались в проверке списков арестованных и освобождении тех, кто случайно попал в эти списки. Часто аресты бывали неправильными, так как арестовывали по случайным данным. В число арестованных попадали люди, сочувствующие нам, связанные с людьми, работавшими с нами, и т. д. В аппарате Петроградской ЧК в это время работал т. Лобов, которого я хорошо знала, как члена Петербургского комитета. По его просьбе я и занялась проверкой списков арестованных. Ко мне часто обращались родственники арестованных. Многих пришлось освободить. Помню, например, одного офицера, арестованного только потому что он был офицером гвардейского полка. Удалось установить, что, служа в царской армии, он проводил нашу большевистскую линию. Разумеется, он был немедленно освобожден.
В марте 1919 г. я получила телеграмму от т. Аванесова из Москвы о том, что Я. М. Свердлов серьезно заболел (испанкой) и вызывает меня в Москву на работу по подготовке VIII съезда партии. Пришлось перед отъездом привести в порядок весь материал: полный комплект всех документов (входящих и исходящих) аппарата ЦК партии в Петрограде с Февральской революции и две картотеки к этим документам. Все это было привезено в Москву и сдано Клавдии Тимофеевне Новгородцевой (Свердловой), как заведующей аппаратом ЦК партии в Москве. Этот ценный материал в ящиках, в которых он был привезен в Москву, был поставлен в коридоре помещения ЦК партии (на Моховой, 4). Впоследствии часть этих документов бесследно исчезла.
Многие события 1917–1918 гг. нашли свое отражение в моей переписке с К. Т. Новгородцевой (Свердловой), руководившей тогда техническим секретариатом ЦК.
Письма эти впервые были опубликованы в 1956 г. Наряду с вопросами текущей, повседневной работы Секретариата ЦК и его Петербургского бюро, в этой переписке затрагиваются многие общеполитические и внутрипартийные вопросы. Поэтому я и сочла целесообразным поместить часть этой переписки в виде приложения к настоящим воспоминаниям[23].
В Москве
(1919–1920 гг.)
В Москву я приехала 12 марта 1919 г. Работала по подготовке VIII съезда партии и была делегатом его. На съезде была выбрана членом ЦК и опять секретарствовала вплоть до IX съезда партии.
1919 год был очень тяжелым годом. Наступление 14 держав на Советскую республику создавало настолько опасное положение, что не исключена была для партии необходимость вновь уйти в подполье, если бы силы внутренней контрреволюции и иностранные интервенты временно взяли верх. И вот пришлось заботиться о паспортах для всех членов ЦК и для В. И. Ленина в первую очередь. Нужно было обеспечить партию и материальными средствами.
