— От тебя одного зависит.

На том разговор и кончился. Зашел Андрон в сени: на лавке подойник полный тряпочкой чистой прикрыт, в доме прибрано, на столе картошка дымится.

И Андрюшка спит, пеленки постиранные возле печки сохнут.

— Верочка тут была с Маргаритой Васильевной, — подала из другой половины слабый голос Кормилавна. — И завтра, говорит, заглянем… Капель принесла мне от сердца. Вот ведь — чужие-то люди…

До утра просидел Андрон у окошка. Внизу, на Озерной улице, в железо ударили, — Роман собирал артельный народ в поле. Подпасок на дудочке просвистел. Снова Кормилавна заговорила:

— Выдь, Андронушко, корову-то выпусти. Ох, задубеет вымя-то у нее, молоко спечется…

Вышел Андрон, смотрит — под навесом Нюшка, дочь Екима-сапожника, возле коровы присела, и Володька тут же стоит, за рога держит пеструху.

— Бодучая она у вас, дядя Андрон, — жалобно пискнула веснушчатая девчонка, — того и гляди пырнет! А Верочка настрого наказала: это тебе, говорит, комсомольское поручение! Да стой ты, шалая!

Стоял Андрон посреди двора, опустив руки, а в голове опять слова Николая Ивановича: «Кто всю жизнь для себя одного живет, всё с собой уносит». Тут и Роман Васильевич заглянул:

— Дело к тебе, Андрон Савельевич. Может, выручишь?

— Чего?

— Дал бы рыдван денька на два. Сено-то мы придумали разом свезти в одно место, чтобы по лесу стогов не разбрасывать. Телег добрых нету, а тебе рыдван до жнитва без надобности. Цел будет, не думай!

Андрон молча махнул рукой.

Неладное началось с Андрюшкой: на глазах малец чахнет. Ночи не спит Андрон, держит внука в неумелых руках. Как положит в зыбку, снова тот криком заходится. И голос-то слабенький стал, словно котенок за печкой мяучит. Кормилавна по-прежнему не встает, в избе духота от лекарств; натащила ей Верочка всякой всячины, тут и у здорового человека голова замутится. Уходил Андрон из избы в сенцы, а то и вовсе на крылечке ночь коротал с внучонком. Дохнёт на парнишку прохладой, забудется он на полчасика. Уснет, а глаза не закрыты.

— Не жилец ты, парнишка, не жилец, — тяжко вздохнет Андрон и сидит ссутулясь, как ворон на сухой ветле.

Как-то выскочил раз жеребенок из сарайчика, взбрыкнул и пошел по двору задком подкидывать. Следом кобылица показалась. Проржала коротко, с тревогой: не споткнись, мол, дурашливый. А сама на хозяина смотрит, сытая, гладкая, по спине желобок.

Сбоку от Андрона петуха-горлопана черти бросили на перильца. Захлопал он крыльями, заорал по-дурному. Трепыхнулся, сжался в комок Андрейка, как печеное яблоко личико у него сморщилось.

Запустил Андрон в петуха кирпичиной, рухнул тот за кадушку. Снова глянула на хозяина кобылица, проржала призывно. Жеребенок враз подле нее оказался, принялся поддавать головой под брюхо.

Андрейка кричит, задыхается, кулачками синими возле рта крутит. Тут-то и осенило Андрона. Положил он внучонка за порожек, отвел кобылицу в сарай, привязал накоротко в темном углу, овса в ясли насыпал. Взял потом на руки Андрейку, выглянул на улицу, подпер калитку колом и ушел под навес к яслям. Долго не появлялся Андрон на дворе, а когда вышел на свет, внучонок спал у него на руках и во сне причмокивал влажными тоненькими губами.

С этого и пошло. Никогда не бывало такого, чтобы среди дня с поля Андрон возвращался, а тут по два раза приезжать начал. То топор позабыл, то наковаленку, на чем косу отбивать. И обязательно с Андрейкой во двор выйдет. Принесет потом его сонного, укроет пологом в избе, усмехнется себе в бороду, а раз даже подмигнул Кормилавне.

Ничего не могла понять старуха, одно видела — внучек притих, поправляться начал и ручонки пухлыми сделались.

Понемногу возвращались силы и к самой Кормилавне. К страде отдышалась и раз вечером такое увидела, что и во сне не могло присниться. Застала Андрона в конюшне, когда тот, сидя на перевернутой бадейке, держал внука под брюхом кобылы, а та стоит не шелохнется, понимает будто, что не зря полны ясли овса у нее насыпаны.

Погрозил Андрон жене пальцем:

— От ума-то великого не сболтни кому. То-то! Ну а теперь, коли знаешь, приучись сдаивать. Кобыла смирная, не тронет, а коровьего пить он не будет.

Так и выходили Андрюшку.

Овсы пожелтели. Как-то вечером ехал с поля Андрон, а ехать — мимо кладбища. Отвернулся, свесил ноги через грядку телеги, вожжи бросил, — лошадь дорогу знает. Сидел нахохлившись, а как поскотину миновал, невтерпеж обернуться захотелось — глянуть на крест под березкой, на последнее упокоение Дуняши. Не любил поэтому Андрон на хутор Пашанин ездить, — так всё старое и подымается. Смотрит — стоит над могилой Егорка, голову опустил, и без шапки.

Скрипнул зубами Андрон, беспричинной злобой налился. Вытянул кнутом мерина, домой приехал чернее тучи.

Кормилавна на стол собрала, деревянную ложку рушником протерла, хлеба нарезала. Молча пододвинула миску. За тридцать лет, прожитых вместе, знала: взлохматил сам бороду на пороге, глаз под наплывом бровей не видно, — не приставай. Андрюшке — тому горя мало: сидит себе посередь пола да на деда поглядывает. А глаз у ползунка-несмышленыша черный-пречерный, как переспелая смородина, — Дуняшин глазок! Волос светлый, а на затылке колечками— это отцовское. Ползать начал, да не по-людски как-то. Другие на коленки приподнимаются или еще как-нибудь, а этот — катышом! Ляжет на бок, приладится, куда ему надо: к порогу или к окну, под скамейку, и — покатился. Да потешно так! Сам Андрон другой раз не утерпит, рассмеется. Вот и сейчас, докатился Андрейка до стула, на котором Андрон сидел, сел возле задней ножки, посидел, подумал, кота приметил на подоконнике и тут же под лавкой оказался. Сидит там, дивуется: где же кот?

Заметила Кормилавна — глаз не спускает Андрон с внучонка. За ложку было принялся, опять опустил. А морщин-то уж и нет у переносья, расправились.

— Обрядила бы пария в рубаху поновей, — буркнул Андрон, зажимая в кулак бороду, — штаны бы справить не мешало. Не ровен час, застынет; поелозь- ка сама голым задом по крашеному полу! А придет кто? Рыло-то хоть обмой! Што подумают?

— Кому к нам прийти-то?

— Да ведь мало ли. Может, кому и пристанет охота глянуть. Своя небось кровь…

Дрогнули у Кормилавны руки.

— Рехнулся ты, старый! Да это чтобы кто-нибудь от Петрухи? И на порог не пущу! Коли хочешь знать, так я никому из них и не кланяюсь!

— Ну и не кланяйся, эка важность! Тоже мне губернаторша выискалась. А ежели Егорка?

Ахнула Кормилавна, курицей-наседкой по избе закружилась, схватила из-под лавки Андрюшку, прижала к себе что есть силы:

— Сохрани, господи, и помилуй! Не отдам!!

— Дура! Кто говорит про это? — И опять помрачнел Андрон; видно, и сам опасался того же.

Сумерки наползли на деревню. Тут и Егор в калитку.

— Здравствуйте, Андрон Савельевич!

— Здорово, коли не шутишь… Воротами ты не сшибся?

— Дядя Андрон!..

— Ну?!

— Вы на меня не кричите… За старое виноват, да только не перед вами, — сдерживая себя, тихо, но очень отчетливо проговорил Егор. — Если бы не ваше обращение с дочерью, если бы… — и не сдержался. — Я пришел как отец. Письмо у меня, документы…

— Што?! — Андрон поднялся на ступеньке, сжал кулаки. Про письмо не дал договорить Егору. — Каки таки документы? Под плетнем опоганил девку и справки на это имеет!

Понял Егор: не с того начал. Долго готовился к этой встрече, а слово ненужное сорвалось. Хотел что- то еще сказать, но Андрон разъярился, вздыбился:

— Я тебе покажу письмо! Отхожу вот оглоблей! За старое он виноват! Да ты и наперед передо мной виноватым будешь, до гробовой доски! Чего сразу-то не пришел?! Нашкодил — и в подворотню! Через полтора года одумался?

— Дядя Андрон…

— Молчи! Ишь ты, слов каких нахватался: «Если бы не ваше обращение!» Не попался ты мне зимой под горячую руку, я бы тебе обратился! Вон со двора! И на кладбище не слоняйся, не мути душу! Понял?!

Повернулся Андрон, со всего маху пнул попавшееся на глаза ведерко дубовое.