Уехал Гарифулла, увез под рубахой заветные неразгаданные строки. Может, там миллион закопан. Вот тебе и неграмотный татарин — сто очков дал вперед бывшему волостному писарю. Попробуй усни после этого!.. «Гот мит унс»! А ведь это про золото! Сдохнуть на месте и лопни мои глаза!..

Дня через два уехали из Каменного Брода городские комсомольцы. Растревожили, разворошили они деревню. Половина туда, половина сюда. Только теперь уж не по улицам, не Озерная против Верхней, — всё перемешалось.

В это же время Николай Иванович вдвоем с председателем сельсовета в город съездили, выхлопотали в лесничестве делянку: школу новую по весне строить решили. Вахромеев делянку отвел за Константиновкой, летом туда не пробраться. Верочка собрала парней. С пилами, с топорами на неделю ушли из деревни пешком. И Верочка с ними, и Мишка Кукушка с гармонью. Заниматься с неграмотными осталась Маргарита Васильевна.

Бревна возили миром. Тот же Артюха расписал по три кубометра на двор, у кого пара коней — тому больше. И опять Денис воспротивился, подбивал не ездить и Андрона:

— У нас некому в школу ходить…

Андрон не послушал соседа. За неделю три раза съездил. Дело мирское, мало ли что своих школьников нет! Когда уезжал с выруба в последний раз, отдал Верочке свои овчинные рукавицы — огромные-преогромные. Увидал, что та в перчатках. Буркнул в заиндевевшую бороду:

— Сидела бы ты, птаха, дома. Экая стужа, а она, видишь ты, в чем! Бери, чего тут! Возвернешься — пришлешь с братишкой.

Взяла Верочка рукавицы, рука в них по локоть уходит, и тепло, как в печурке. Ни с того ни с сего припомнился ей тот вечер, когда активист Артюха привез Маргариту. Сам в огромном тулупе, в полушубке и в валенках, а та в ботиночках рваных. И подумала, что Андрон так бы, наверно, не сделал.

В это же время Артюха ужом извивался перед Маргаритой Васильевной. Под избу-читальню ей отвели уголок за перегородкой в доме, где сельсовет размещался. Секретарь зашел будто бы на минутку, глянуть хозяйским глазом, как оно тут получилось. Может, прислать мастеров — полки приладить покрепче, стол сколотить понадежнее, чтоб не шатался. Спросил, как у нее с деньгами и не надо ли чего-нибудь привезти из Константиновки, — подводы ведь каждый день приходится наряжать.

— Теперь-то вам тут куда с добром! — восторгался Артюха. — Таких-то хором и в волости нету. Всё честь по чести, как в городе. А ведь не упрись я на том заседании, не видать бы вам, дорогуша, этого расширения.

— Это вы о каком заседании говорите, Артемий Иванович? — спросила его Маргарита Васильевна.

— Да о том, когда на ячейке решали, кому эту половину дома отдать. Я говорю, что, мол, изба-читальня у нас ни на что не похожа, потому и народ туда не идет, а Николай-то Иванович в свою сторону тянет, У меня, говорит, не квартира стала, а заезжий двор. День-ночь от мужичьего кислого духу не продохнуть. Дочь, говорит, взрослая, а тут всякие разговоры, иной и ляпнет чего непотребное. Видите, куда клонит? Это, чтобы ему добавочно помещение выделили, вроде канцелярии или присутственного места.

— Так даже?

— То-то вот и оно! Мягонько стелет… Да, Маргарита Васильевна, вот вы человек у нас образованный, надо полагать— в гимназиях обучались. Не можете ли вы мне три слова на русский перевести? То ли латынь, то ли с греческого. Засело в башку, лет десять покою не дает— «Гут мит аус».

— «Гут мит аус»? — Маргарита Васильевна улыбнулась. — Тут что-то не так, Артемий Иванович! Путаница какая-то. Может быть, «Гот мит унс»?

— Вот-вот… «Гот мит унс», чтоб ему провалиться!

— Это немецкое религиозное изречение. Ну что вы так смотрите на меня? Когда жива была моя бабушка, она заставляла меня читать по-немецки. Она и французский неплохо знала. «Гот мит унс» — с нами бог. Не верите?

— Да нет… почему же не верить. Дай бог ей здоровьица, вашей усопшей бабушке. Царствие ей небесное… Ты смотри, ересь какая, однако. Ладно еще, не спросил я у Николая Ивановича про это самое «с нами бог», — на смех бы потом подняли! Вот ведь как можно враз весь авторитет потерять. Так вы уж ему тоже ничего не говорите — Николаю-то Ивановичу. Блажь, понимаете, заскочила…

Артюха еще больше засуетился, подхватил свою папку. А через день рассыльный из сельсовета принес Маргарите Васильевне на квартиру новую настольную лампу-молнию с голубым фарфоровым абажуром, стопку чистой бумаги. Сказал еще, зашла бы сама к председателю: талон там есть для нее на валенки. Секретарь наказывал передать. И чтобы сегодня же, — талон-то один.

…Улеглись мартовские метели, день прибавился, а возле школы две горы бревен выросли. И опять Николай Иванович с Романом в город уехали: стародавний спор с Константиновкой на суде решали. Это еще году в 1918-м, когда земли помещика Ландсберга делили, лучшие сенокосы отхватили у каменнобродских константиновские горлопаны. А потом, позже намного, приезжал землемер, да на постой в Константиновке остановился. Подпоили, умаслили его богатеи, вот и застолбил спорный участок за Каменкой константиновским хуторянам. Долго тянулось несправедливое это дело, да так и заглохло. А Николай Иванович снова за него принялся, нашел старые планы в земельном отделе. Тогда и понял Володька, чего это ради летом еще ходил по полям Николай Иванович с председателем сельсовета.

На суде решено было половину поймы вернуть каменнобродцам, — старики при встрече с учителем в пояс кланялись, а Андрон сказал при Володьке два слова:

— Башковитый мужик.

Зачастил Володька вечерами в школу. Вроде к Валерке, книжки посмотреть интересные, а сам к Николаю Ивановичу тянется, глаз с него не спускает. Верочка войдет в комнату — потупится Володька, замолчит. Если попросит помочь в чем-нибудь брата, дров наколоть или воды принести ведерко, — Володька первым с места срывался: рад всю поленницу на лучину перещепать.

Дни стали длиннее, теплее, с крыш сосульки повисли. В классе не усидеть, когда солнышко от окна не отходит, а тут задачки с дробями. И кто их только придумал! Николай Иванович не давал послабления, будто и нет на дворе торопливой капели, не жмурятся в полдень коты на пригретых завалинках, не стоит за школой снежная баба с метлой и дырявым ведерком на голове.

По утрам — заморозки, снег затвердел на огородах, большого мужика выдерживает. Небо чистое-чистое, с лазоревой далью. И лес не такой, как был. Кажется, он придвинулся ближе, тянется голыми сучьями к свету, а у церковных берез тучами воробьи собираются. Облепят тонкие ветви, один перед другим петушатся, и каждый собой не нахвалится, — выжил!

Володька сидел на одной парте с Екимкой, Федька озерный в соседнем ряду, Валерка у самой стенки. Перед партами — стол и доска, а за ней снова парты, лицом в эту сторону. Там другой класс. Николай Иванович напишет на доске задачу, укажет странички, откуда в тетрадь переписывать надо или выучить наизусть, перейдет на ту сторону — к первоклассникам. А на сцене, боком ко всем, еще несколько парт. Это третий класс. С ним Верочка занимается.

Шуму особого не было, только со всех сторон «жу- жу-жу», «жу-жу-жу», как в улье-дуплянке, если жарким июльским полднем ухо к нему приложить. Зато на переменах — пыль коромыслом в коридоре.

Володька давно уже приноровился, как узнавать время. Часов в классе нет, а за две-три минуты до перемены он складывает тетрадки, затыкает деревянной пробкой пузырек с чернилами. Иногда поднимает руку.

— Чего тебе? — спросит Николай Иванович.

— Звонок должен быть.

Учитель достает часы из кармашка, пожимает плечами: верно! Потом уж как-то разгадал Николай Иванович Володькину хитрость: по краю парты ножом зарубки сделаны были: солнечный луч из окна дотянется к первой из них — конец уроку, ко второй — снова перемена. Для начала уроков зарубок не было.

Проталины появились дороги стали горбатыми. На Метелихе с каждым днем всё меньше и меньше оставалось снега, бурая прошлогодняя трава, словно конская шерсть на скребнице, сбилась валками, в промоинах прилегла, приглаженная талыми водами. Внизу, у церковной ограды, пробивались под снегом ручьи. Они сбегали с Метелихи и здесь вгрызались в метровую толщу унавоженного у коновязи льда, пропадали с глаз.