В сторожку вошел Пашаня и сразу же сел на нары. Гарифулла запер дверь на задвижку и, не обращая внимания на Мухтарыча, начал помогать Пашане расстегивать крючки полушубка, а старик сейчас только увидел, что у порога стоит ружье, что бок у Пашани в крови.

— Э-э-э, шабра, давай мало-мало мажим карболкой! — приподнялся в своем углу Мухтарыч. — Хочешь?

— Мажь, всё одно мне подыхать! — ответил Пашаня.

Мухтарыч засуетился, достал с полки бутылку, намочил в котле Дарьино чистое полотенце. Гарифулла молча забрал и то и другое, кивком головы отправил деда на прежнее место.

Гарифулла долго возился с Пашаней, а Мухтарыч сидел и думал, как сообщить в деревню, что у него в сторожке остановились недобрые люди. Сейчас они уйдут. Наверно, свяжут его и заткнут ему рот тряпкой, а может, и убьют. Теперь он узнал и ружье; это ружье лесника Закира. Приклад у него самодельный и перетянут медной проволокой. Не спастись. В клубе сейчас про него, старого пастуха, забыли. Сам виноват, сказал Дарье: «Приду». Вот она и сказала, наверно, Андрону: «Знает ведь он. Не большой барин, чтобы за ним рассыльного посылать».

Мысли путались у Мухтарыча. Пашаня, похоже, уснул на топчане, Гарифулла присел у порога, завернул большую цигарку, шарит по карманам. Старик скова поднялся, достал с полки коробок спичек. Второй коробок у него в кармане. Лучше отдать полный.

— Ты этот парень знаешь? — спросил Мухтарыч у Гарифуллы, чтобы как-нибудь затянуть время, и кивнул на портрет Мишки. — Вот какой цигарка курит! Мне тоже давал. Все знают.

Гарифулла показал желтые зубы.

— Надо прятать его, — разговорился старик и посмотрел на Пашаню. — Может, на крыша таскать? День-два на сене полежит…

Гарифулла молчал. Тогда Мухтарыч вылез из-за стола, пощупал в кармане спички, согнулся, придерживая впалый живот. И, набравшись храбрости, трусцой засеменил к двери. Застонал даже.

Гарифулла посторонился, но вышел вслед за Мухтарычем. В дальнем конце двора, у самого тына, темнела небольшая копешка сена. Мухтарыч, всё так же не разгибаясь, пустился рысцой, присел за копешкой. Гарифулла долго ждал с другой стороны, потом отошел к колодцу. Это и нужно было Мухтарычу. Через минуту старик побежал обратно в свою сторожку, говоря на ходу:

— Давай чайник на печка ставим. Давай! — и плотно закрыл дверь избушки.

В сторожке Гарифулла достал из кармана кожаный толстый бумажник и положил на стол две сотни.

— Лошадь и сани надо. Помогай, — сказал он, — Гарифулла всегда платил много.

— Ат[8] будет, сани тоже будут, всё будет! — с готовностью отвечал хозяин сторожки, пряча деньги и не думая о том, что с Гарифуллой можно было бы говорить на родном языке. — Я никому не скажу. Не бойся! Не один слова не скажу. Вот увидишь. Давай Пашаня за печка прячем! День-два лежит, ты на крыша сена сидишь. Давай!

Говоря это, старик плотнее приставил круг у окошка и подоткнул у косяков свисавшие на скамейку пóлы дырявого бешмета, всем своим видом показывая Гарифулле, что прекрасно понимает опасения конокрада: свет может привлечь кого-нибудь. По той же причине не стал включать и наушники: даже маленький шум внутри избушки помешал бы слышать, что делается снаружи. На самом же деле Мухтарыч поплотнее прикрыл окно совсем не потому, чтобы свет из сторожки не виден был на той стороне озера, а чтобы в избушке не стало светлее. Гарифулла сам помог придумать сигнал. Ветер дует в другую сторону. Это не страшно.

В печурке потрескивали березовые поленья, чайник начал позванивать крышкой. И вот долгожданный топот множества ног за плотно закрытым оконцем. Пашаня вскинулся было на нарах, но тут же схватился за бок, да так и застыл в углу, ощерившись, Гарифулла выхватил пистолет, бросился к двери, но она распахнулась раньше. На стенах коровника плясали огненные отблески, а в сторожку разом втиснулись бригадир Нефед и Семен Калюжный.

Мухтарыч ударил поленом по руке бандита. Гарифулла уронил пистолет и стал пятиться к стенке, поднимая на уровень плеч растопыренные пальцы. Пашаня лязгал зубами.

Первым всё понял Нефед:

— Вон тут гости какие на праздник-то к нам пожаловали! Давненько, давненько не виделись.

Калюжный подобрал с полу новенький браунинг, недоумевая посматривал то на Гарифуллу, то на Мухтарыча. Старик опустил полено, снял с гвоздя у притолоки свернутый длинный пастуший кнут, отдал его Нефеду. Гарифулла налившимся кровью глазом молча сверлил Мухтарыча.

— Цх… старый сабака! — сдавленно прошипел он, опускаясь на лавку и по-прежнему держа руки на уровне плеч.

— Ладно уж, опускай руки-то, — распорядился, подходя к нему Нефед. — Вставай, поворачивайся! — И не спеша принялся вязать конокрада.

А в сторожку заглядывали всё новые и новые люди. У косяка, сжимая виски, стояла Дарья. Андрейка с Митюшкой, вытянув шеи, рассматривали Пашаню.

— Тот самый, помнишь? — шептал Митюшка в ухо своему приятелю. — Ну и морда!..

В дальнем углу двора догорала копешка сена, огонь плескался за тын. И еще топот, теперь уже конский. У колодца крутились на взмыленных лошадях татары из Кизгаи-Таша. С ними был и Закир. Он рассказал всё, что видел.

Шкатулку нашли в снегу за дровами, принесли в сторожку. Ценного в ней ничего не оказалось. Какие- то истлевшие бумаги с большими гербовыми печатями, план поместья и старые векселя. А в самом низу — свернутый в трубочку лист пергамента с печатью губернского нотариуса.

— «Дочери Марте и зятю Евстафию», — прочитал Семен, когда ему подали этот листок.

— Завещание, вот что это такое, — проговорил Калюжный. — Поздновато схватились. Ну а где же он сам — наследник?

— Вот они, корешки-то, где! — воскликнул Нефед. — Вот почему «господин Полтузин» в наших краях смуту готовил!

— Это кто же такой? — спросил Калюжный.

— Колчаковец один, зять помещика Ландсберга, — пояснил Нефед. — Шлепнули его в тридцать четвертом.

— А кого же там в озеро бросили? Лесник-то что говорил?

— Завтра узнаем, — ответил Закир.

Гарифулла и Пашаня сидели уже в санях, накрепко привязанные ременными вожжами. Единственный глаз татарина подернулся тусклой пленкой.

— Я сказал тебе: ат будет, всё будет, — говорил ему Мухтарыч. — Видишь, как всё хорошо получился, только копешка жалко.

Гарифулла ничего не ответил.

В декабре Семену Калюжному дали отпуск; поехал к себе на Украину разыскивать семью. Вернулся он перед Новым годом, привез ребятишек — трехлетнего сына Стасика и девочку Свету. Ей уже десять лет исполнилось. Жены не нашел в живых, — за несколько дней до освобождения Киева расстреляли ее фашисты за найденные при обыске бинты и склянку йода. Вот и всё, что узнал Семен. Старика отца схоронили соседи в день ареста жены; подобрали его во дворе с разбитой головой, онемевших от ужаса ребят вытащили из-под кровати.

Семен почернел от горя. За всё время, пока был он дома, добирался поездом до Уфы, а потом в кузове попутной машины до Бельска, дочка ни разу не назвала его папой, ни о чем не попросила. Когда на станциях он оставлял ее где-нибудь в уголке и наказывал не потерять в людской толчее братишку, Света только моргала, присаживалась на чемодан, обхватывала худыми ручонками Стасика и надолго застывала в таком положении. Ко всему безучастная, с недетской молчаливой покорностью, вздрагивающая от каждого стука и громкого голоса, она больше всего пугала отца. И глаза были у нее пугающие, заполненные пустотой.

«Города мы отстроим заново, — рассуждал Семен, — восстановим мосты и шахты, плотины и заводские корпуса, разобьем сады. Сделаем всё, как было до войны, даже лучше. Но как вернуть детство таким вот тысячам Светок и Стасиков, как это сделать?!»

Навстречу громыхали эшелоны с танками, тяжелыми пушками и разлапистыми артиллерийскими тягачами, тянулись нескончаемые вереницы цистерн с горючим, воинские составы с переполненными теплушками. Урал и Сибирь посылали на фронт людей.