— Все люди как люди, — не раз слышала Верочка. — Стоило для этого учиться в университете. Подумаешь, нашел специальность!

— Ничего, ничего, — примирительно отзывался отец, — наше от нас не уйдет.

Но мама не соглашалась:

— Не думай, пожалуйста, что ты самый умный! Все бывшие учителя на старых местах работают. Даже инспектор, про которого сам же ты говорил, что его-то уж и на пушечный выстрел нельзя допускать к школе. А посмотри на того же Анатолия Сергеевича — был и остается интеллигентом. Не принижается! И Вахромеев-младший… Знают цену себе.

— Довольно.

Отец выпрямился на стуле, снял очки, и мать замолчала.

Верочка теперь уже хорошо знала бывшего инспектора: он был учителем математики в старших классах в той же школе, куда бегала и она. Анатолий Сергеевич преподавал обществоведение, на переменах уходил в отдельную комнату, на высоких дверях которой была прибита дощечка «директор». Ходил он всегда в сапогах, в военном костюме, а по праздничным дням, когда проводились большие собрания, на афишах возле городского театра обязательно появлялась приписка: «Докладчик — товарищ А. С. Иващенко».

Знала она и то, что Вахромеев-младший, как и до революции, работает в лесничестве инженером. Мама говорила как-то, что такими специалистами не швыряются.

Минуло еще четыре года. Вот и Валерка в школу пошел. Нового директора прислали, а «товарищ А. С.» (ученики так звали Иващенко) остался завучем. Папа по-прежнему работал на заводе, домой приходил поздно: то собрание у него, то какой-то прорыв. Осунулся, постарел, и руки у него стали жесткие. А у мамы были длинные черные косы, и, собираясь в город, она складывала их на затылке узлом. Верочке это нравилось. Мама была красивой. Но мама редко улыбалась. В разговорах с отцом она всегда старалась сказать ему, неприятное.

— Вот вы знаете свое: «восстановление», «восстановление». Надоело слушать! А скажите, пожалуйста, почему это вдруг паровозы и рельсы стали важнее масла и сахара? По-моему, нужно вначале накормить человека… Почему вы уперлись в одно и не замечаете или не хотите видеть другой стороны жизни?

— Не хотим?.. Именно к этому всё и направлено — к тому, чтобы всё у нас было свое, — как непонятливой школьнице, объяснял отец. — Страна-то у нас вон какая! И всех надо накормить и одеть. Для этого нужны паровозы, чтобы к нам, на Урал, привезли с Украины сахар, а из Москвы кусок «чертовой кожи» на штаны Валерке.

Слушала Верочка эти слова, вдумывалась; седьмой класс к тому времени она заканчивала. И снова, в который раз, вспоминала те дни, когда мимо окон с ружьями на плечах проходили отряды красногвардейцев.

Зимой папу надолго вызвали в Уфу. И до этого еще замечала Верочка, что мама всё больше и больше задерживается вечерами на работе, что какая-то у нее улыбка рассеянная появилась. То рассердится ни с того, ни с сего, то заплачет, примется письма старые перебирать в шкатулке, те, что ленточкой голубой перевязаны. Или засобирается торопливо, уйдет, не сказав куда.

Один раз вошла, долго стояла не раздеваясь, прислонясь спиной к вешалке. Усталым движением сняла шляпку, откинула назад волосы, посмотрела на себя в зеркало:

— Валерка уже уснул?

— Давно, — одним словом ответила Верочка.

В другой раз Верочка отпросилась на концерт самодеятельности, но концерт отменили. Когда все уже были в сборе и ждали открытия занавеса, на сцену поднялся директор школы. Почему-то долго не мог начать говорить, а потом сказал:

— Встаньте, все встаньте. На нашу страну, на молодую республику Советов, обрушилось страшное горе: в Горках скончался Владимир Ильич Ленин.

Верочка вернулась домой в слезах, хотелось броситься на грудь матери. Смотрит, а на диване — «товарищ А. С.» — в новом костюме, зализанный, на столе бутылка вина, конфеты.

Глянула Верочка искоса. Не здороваясь, прошла в свою комнату. Раскрыла учебник, буквы прыгают перед глазами.

— Зачем приходил Анатолий Сергеевич? — спросила она у матери, когда Иващенко распрощался.

— Если бы ты училась получше… — начала мать, стараясь не замечать взгляда дочери. — Что у тебя по физике?

Верочка молча вернулась к своему столу и так же молча положила перед матерью раскрытую тетрадь с последней контрольной работой по физике. В середине листа было четко написано цветным карандашом «весьма удовлетворительно». И такая же четкая подпись учителя: «Гурьянов».

Верочка видела — красные пятна выступили на щеках матери. И сказала, помедлив:

— Анатолий Сергеевич — бессовестный врун! Завтра я покажу эту работу директору.

— Иди прочь, негодница! — проговорила мать.

И Верочка опустила голову, а наутро, когда Валерка похвастался полной пригоршней шоколадных конфет, она вырвала их у него и швырнула в открытую форточку.

Мать видела всё — промолчала. Подошла к посудному шкафу, дрожащими пальцами нащупала в уголке пузырек с валерьянкой. В душе Верочки наступил разлад, рушились ее представления о верности, святости чувств, обо всем, что к тому времени знала из книг. На уроки она не пошла, а вместо этого долго сидела в городском саду на поломанной скамейке под заснеженной темной елью. Написала прутиком на снегу: «Люди лживы», подчеркнула и так оставила.

Смотрела на эти слова испуганно, и ей казалось, что за каждым из них вырисовываются человеческие лица. Знакомые и незнакомые. Их много, они теснятся, кривляются.

«Зачем после этого жить?»

Верочка сжалась, у нее похолодели кончики пальцев. Казалось, что кто-то невидимый и беспощадный стоит позади нее, смотрит презрительно. Он-то и произнес эти слова.

Так, с горящими глазами, без мыслей, пришла она в школу. Там только что закончился траурный митинг, вниз по широкой отполированной лестнице медленно сходили учителя. Многие плакали. Анатолий Сергеевич, завуч, сходил последним, прижимая к глазам платок и придерживаясь за перила. А Верочке отчетливо припомнилось вдруг, как разговаривал он с офицером в комендатуре, как улыбался вчера, и ей захотелось крикнуть ему в лицо: «Неправда! Вы не можете плакать!»

К директору она не пошла. Что бы она ему сказала? Что мама любит Анатолия Сергеевича?!

Было всего три урока. На последнем Иващенко говорил о французской революции, о том, как сражались на баррикадах коммунары и погибали, не выпуская из рук оружия. Потом стал рассказывать про революцию нашу, о том, как рабочие и крестьяне устояли в гражданской войне. И какие зверства учиняли колчаковцы в Бельске, как издевались над ни в чем неповинными женами и детьми красноармейцев и большевиков. И как сам сидел в тюрьме и ждал расстрела.

Ученики любили слушать Анатолия Сергеевича: говорил он красиво, как в книгах написано. Все поднимали руки, если он задавал вопрос; уроки всегда пролетали незаметно. И Верочка старалась отвечать получше, первая поднимала руку, а сегодня не могла дождаться звонка. Сидела с опущенной головой, и ей казалось, что, если она посмотрит на Анатолия Сергеевича, весь класс узнает про вчерашнее.

Кто-то спросил, а за что же был арестован сам Анатолий Сергеевич. Наступила длинная пауза.

— Трудно ответить на этот вопрос коротко, — начал Иващенко. — Здесь, в городе, оставались семьи товарищей по партийной работе. Нашлись предатели. Нужно было любыми путями спасать тех, кого выдали. Пришлось ради этого побывать в волчьем логове, чтобы направить их по ложному следу. Мне никто не приказывал, но иначе я не мог поступить. Кое-кого удалось вырвать, надежно укрыть у верных людей, но в последний момент клыкастая пасть захлопнулась. Зимой мы готовили к побегу большую партию арестованных…

— Неправда! Зимой вас не было в городе!

Это крикнула Верочка. Она хотела еще добавить, что сама слышала, как Анатолий Сергеевич разговаривал в комендатуре с офицером, слышала, как шепнул он матери: «Ради вас одной», и еще, что волки шакала не трогают, как сказал папа. Но не смогла этого сделать, расплакалась и выбежала из класса.

Возле учительской дождалась звонка, думала, что ее сразу же вызовут к директору, после того как в кабинет к нему прошел завуч. Но ее не вызвали, а потом они вышли вместе. Притаясь у лестницы, Верочка слышала их разговор, пока директор возился с ключом.