«Затворники из Альтоны» — одна из самых прекрасных пьес Сартра, странная, смутная, страшная. Один из сыновей промышленного магната Альтоны — в окрестностях Гамбурга — живет, затворившись в своей комнате; кормит его сестра; он прячется от всех, так как безумен. Само его безумие — убежище, бегство от собственных мыслей, чудовищных воспоминаний войны, убийств, за которые он нес ответственность. Отец страдает раком горла и знает, что ему осталось жить полгода. Все навязчивые идеи Сартра бродят по этому проклятому дому: инцест, ненависть к отцу, затворничество. Комната, где выспренне ораторствует безумец, — подобие гостиничного номера «За закрытой дверью». Франц не может уйти от прошлого.

«Вообрази черное стекло. Тоньше самого эфира. Сверхчувствительное. Дыхание запечатлевается на нем. Малейшее дыхание. Вся история выгравирована на нем, с начала веков до этого щелчка пальцем… Все будет воскрешено. А? Что? Все наши поступки».

Франц, запершийся в своей комнате, до сих пор уверен, что Германия так и не поднялась из руин поражения, что она при последнем издыхании, что за тринадцать лет улицы ее городов заросли травой. Внезапно он открывает истину: Германия процветает, как никогда, семейные предприятия работают на полную мощность. Лишенный своего безумия, он более не может жить. Отец и сын вместе кончают с собой в машине: самоубийство будет закамуфлировано под несчастный случай.

Сила драматургии Сартра в том, что его пьесы — это не пьесы «на тему», а трагедии, и, возможно, мы вправе сказать, что они выражают его трагедию, ибо что такое отказ от Нобелевской премии, отказ выступить в Корнуэльском университете — поступок или жест? Кто сам Сартр — Эдерер или Юго[861]? По правде говоря, вопрос поставлен некорректно. Ведь можно также спросить, кто сам Бальзак — Вотрен или д'Артез? Бальзак — художник, способный создать Вотрена и д'Артеза; Сартр — художник, способный создать Эдерера и Юго.

Лейтмотивы романов и пьес Сартра можно найти и в его эссе. Сартр выступал как критик, и, разумеется, его литературная критика умна, но затрагивает она главным образом намерения, характеры. В Бодлере его интересует не столько поэт, сколько нежелание быть честным с самим собой. Бодлер становится для него человеком «тошноты».

«Бодлер не сумел отнестись всерьез к собственным начинаниям… Если он мог так часто рассматривать возможность самоубийства — значит ощущал себя человеком в излишке… Одной из самых непосредственных реакций его ума, бесспорно, были это отвращение и эта скука, овладевавшие им перед монотонностью какого- нибудь пейзажа, смутной, немой и беспорядочной».

Не думаю, чтоб это было полной правдой; Бодлер переживал также моменты энтузиазма и счастья, но он интересует Сартра только в той мере, в какой является сартровским героем.

Жан Жене[862] («Святой Жене») — дело другое. Бодлер признает себя виновным; Жене, человек более цельный, отстаивает свои пороки и бросает вызов Сволочам. Нищий ребенок, он был застигнут взрослыми на месте преступления, когда стащил какую-то мелочь. Он мечтал быть святым, а оказался среди отбросов общества. Общество требовало от него раскаяния. Оно готово простить все, но только не грех гордыни. Он отвечает: «Я — Вор» и с гордостью берет на себя за это ответственность, так же как и ответственность за половые извращения. Утверждая себя дурным, он тем самым вновь обретает утраченную подлинность. «Не будь он с самого начала жертвой мистификации, настоящая мораль оказалась бы для Жене притягательной». Он был из того теста, из которого делаются святые. Как христианский святой отвергает грех, а потом и Мир, чтоб полностью предаться богу, так Жене отвергает Добро и общество, чтоб оставить себе единственную привязанность — Зло. Сартр восхваляет эту позицию, в полном смысле слова парадоксальную.

Ошибка Бодлера (по Сартру) в том, что он сохранил свою маску, принял всерьез свою роль, оказался не способен избавиться от идеи бога. Но если бог существует, человек — ничто. Атеизм Сартра — постепенная победа свободы над теологией. Он ничуть не сомневается, что окончательная победа останется за атеизмом. Бог — понятие, отвечавшее определенной потребности, и оно «изживет» себя, когда люди осознают свою свободу. Впрочем, уже сейчас нет подлинно верующих людей: «Сегодня бог мертв, даже в душе верующего».

Что видно (и в «Святом Жене», и в «Словах») — это переход Сартра, начавшийся в 1945 году, с позиций чисто негативных на позиции позитивные.

В статье о «Словах» критик Робер Кантер пишет: «Отдает ли г-н Сартр себе отчет, задумываясь об эффективности своей политической деятельности, в ее слабости и утопичности перед лицом силы обстоятельств и партий? Видит ли он, задумываясь о своих самых блестящих интеллектуальных построениях, нечто большее, чем игру зеркал, в которых его разум пытался потерять свой образ?» И Кантер отвечает, что здесь разговор идет не об отчаянии. Скорее об отважной трезвости. Прекрасно то, что «Слова» — эта исповедь человека, пробудившегося от «долгого, горького и сладостного безумия», в которое он вовлек часть своего поколения, будет засчитана в его пользу. «Слова» — не все, но когда они хорошо выбраны, они спасают мастера Слова.

Имена Сартра и Симоны де Бовуар в сознании читателей неотделимы друг от друга. Похоже, это нравится обоим. Каждый из них счастлив, что живет рядом с человеком, которым восхищается. Их философии схожи. На протяжении многих лет они сопоставляли свои взгляды, анализировали, уточняли. Их таланты отличны: Симона де Бовуар кажется более одаренной как романистка; Сартр не создал ничего лучше своего последнего эссе «Слова». Замечательно, что оба писателя, столь тесно соединившие свои судьбы, не утратили при этом своей оригинальности.

Симона де Бовуар родилась в 1908 году в Париже в состоятельной буржуазной семье. Если впоследствии она стала относиться к своему классу враждебно, то отнюдь не потому, что в детстве ее притесняли. В общем, она любила своих родителей. Ее отец, адвокат, получил классическое образование в духе времени и почитал Анатоля Франса величайшим французским писателем. Актер-любитель, он играл с друзьями в пьесе Куртелина «Мир в семье»[863]. В то время дочь восхищалась им.

В пять с половиной лет девочку определили на курсы со странным и заманчивым названием «Желание» — благонадежное учебное заведение, в котором старые девы учили добродетели, а священник — философии. Чтение больше способствовало ее развитию, нежели учителя. В девять ей нравилась книга Луизы Олкотт «Маленькие женщины»[864], она увлеченно отождествляла себя с Джо, одной из героинь этого романа, бывшей и моей любимицей в детстве. Джо сочиняла; Симона начинала сочинять. Очень рано она решила посвятить жизнь умственному труду. Ее подруга Заза говорила: «Произвести на свет девятерых детей не менее важно, чем написать книги». Симона де Бовуар считала, что рожать детей, у которых в свою очередь пойдут дети, — весьма однообразное и бездарное занятие, что самое лучшее — посвятить жизнь творчеству, ибо во власти писателя, мыслителя — создать мир, наполненный радостью.

Мать Симоны была набожной, отец — неверующим. Симона больше любила отца. Вначале она верила в бога, потом открыла для себя смерть и невинность греха. «С каким ужасом открыла я для себя молчание смерти… Бог стал абстрактной идеей где-то в небе, и однажды вечером я ее перечеркнула». Сильный характер, не терпящий компромисса, она сразу перешла из веры в неверие. Она поняла, что любит земные радости и не могла бы от них отказаться. «Я больше не верую в бога, — говорила я себе без большого удивления. — Это очевидность. Если бы верила в него, разве стала бы я так беспардонно его оскорблять». Действительно, ее представление о боге стало настолько абстрактным, что уже одна его непогрешимость исключала всякую реальность. Она обходилась без бога, и ей уже никогда не случалось возвращаться к этой проблеме. Тем не менее от воспитания в духе высокой нравственности у нее осталось обостренное чувство ответственности и виновности. В «Мемуарах остепенившейся девушки», или «Мемуарах хорошо воспитанной девушки», она рассказала, с какой легкостью сдавала экзамены на степень бакалавра, затем на степень кандидата наук и, наконец, в 1929 году получила звание доктора философии. В те годы женщин, которые не страшились бы столь трудного испытания, можно было пересчитать по пальцам. Но она любила идеи, системы и была связана с группой молодых философов, куда входили в числе прочих Раймон Арон, Жан-Поль Сартр, Низан. Она называла их «дружками», они прозвали ее Бобер, так как Бовуар созвучно слову Beaver, что в переводе с английского и значит «бобер». Некоторые из «дружков», марксисты, критиковали «буржуазную идеологию». Сартр был тем, кто внушал ей наибольшее доверие. Ум беспокойный, ищущий, он не признавал интеллектуальных уверток, выявлял недобросовестность, никогда и ничего не считал окончательным и, похоже, не позволял себе «попадаться в ловушку» конформизма. Симона всегда желала, чтобы ее направлял такой ум, сильный и свободный. Она была счастлива, когда Сартр сказал ей: «Отныне я беру вашу судьбу в свои руки». Это не значит, однако, что все ее убеждения сложились под его влиянием: они сдружились потому, что с самого начала их философии были близкими, а ненависть и восхищение — общими.