Разумеется, эта свобода отнюдь не подразумевает, что каждый волен делать что угодно. Мы существуем и хотим чего-то в конкретной ситуации, которая нам дана. Я не могу стать английским королем; не могу стать профессором, если неграмотен; не могу пробежать стометровку за десять секунд, если хил. Человек — это его проект, иными словами, то, чем он хочет быть, но каждый строит свой проект, учитывая свою ситуацию. Может ли он не признавать своей ситуации? Да, но тем самым он обрекает себя на неосуществимость проекта. Попытаться остановить машину на полной скорости, бросившись под колеса, — значит не понимать ситуации. «Ангажированность» — фактическое положение вещей. Каждый из нас ангажирован своими поступками. Те, кто утверждает, что не желает ангажироваться, уже тем самым ангажируются, ибо отказ — это поступок. Если писатель выбирает легковесность, эта легковесность все равно ангажирует его.

Какова бы ни была наша ситуация, у нас остается в значительной мере свобода выбора. Пролетарий обусловлен своей классовой принадлежностью, но «он сам, свободно, решает, каков смысл социального положения его самого и его товарищей». Инвалид обусловлен своей инвалидностью, однако от него зависит сделать ее нестерпимой, унизительной или, напротив, рассматривать как предмет гордости, источник нравственной силы. «Я сам себя избираю не в моем бытии, но в том, как я его переживаю». Наше прошлое было тем, чем оно было; но в зависимости от нашего к нему отношения мы можем изменить его воздействие на настоящее. Речь идет о том, чтобы изобрести спасение. Игра еще не сыграна. Она будет сыграна только тогда, когда наступит смерть — смерть превращает нас в предмет, который беззащитен от взглядов других. Отсюда видно, что экзистенциализм несправедливо считать учением полностью пессимистическим. Он оставляет всем и каждому определенную надежду, возможность желать.

Всем, кроме тех, кто погряз в засасывающем «в себе». Те, кто прячет от себя свою тотальную свободу, «малодушны». Здесь язык Сартра отрывается от общеразговорного. Он назовет «малодушными» тех, кто действует, движимый не свободным великодушием, но из почтения к освященным принципам и табу. Человек, позволяющий убить себя «из чувства долга», женщина, хранящая верность «из уважения к брачному контракту», в его лексиконе — «малодушны». Те, кто убежден в необходимости собственного существования, те, кто верит, что всем управляет бог, — «сволочи». Праведники или фарисеи, буржуа, в глазах Сартра, по большей части «сволочи». Сволочи жульничают; они «недобросовестны». Когда они едят, они говорят, что поддерживают тем самым свои силы, чтобы творить Добро. Какое Добро? Человек, заброшенный на этот пустынный остров, ни перед кем не несет ответственности. И тем не менее он сознает себя ответственным, ответственным за все, даже за то, чего он не хотел, ибо жить — значит совершать выбор. Перед кем же он ответствен, коль скоро бога нет, а суждение общества Сартр презирает? Эта ответственность необъяснима, абсурдна, но все мы сознаем ее. Вспомните Кафку. Мы стоим перед ирреальным и незримым судилищем[857].

Отсюда тоскливый страх (Кьеркегорова тема). «Коль скоро человек не есть, но себя делает и коль скоро, делая себя, он берет на себя ответственность за род человеческий, коль скоро нет ни ценностей, ни морали, данных априорно, но коль скоро всякий раз мы должны решать все сами, без какой бы то ни было точки опоры, без руководства… как могли бы мы не испытывать страха, когда нам приходится действовать?» Страх этот усиливается тем, что я существую среди себе подобных, также наделенных сознанием: Других. Взгляд Других овладевает мною и превращает меня в вещь. В любви «любящий не стремится обладать любимым, как обладают вещью, он требует особого типа присвоения: обладания свободой как свободой». Вся история женщины-объекта — извечное стремление к тому, чтобы стать субъектом. Любовь желает женщину одновременно как объект и как субъекта.

В недавней работе («Критика диалектического разума») Сартр исследует взаимоотношения экзистенциализма и марксизма. Вскормленный на идеях буржуазного гуманизма, он очень рано ощутил потребность в философии, «которая оторвала бы его от мертвой культуры буржуазии, доживавшей остатками своего прошлого». Такой философией, как ему представлялось, мог быть только марксизм. «Мы были убеждены, что марксизм дает единственное стоящее объяснение истории, и в то же время, что экзистенциализм остается единственным конкретным подходом к реальности». В своих исходных посылках его мысль стремилась сочетать оба учения как взаимодополняющие. Однако конфликт между ними остался непреодоленным. Марксизм — это детерминизм. Он учит, что мысль каждой эпохи обусловлена способами производства и распределения…

Какое можно сделать заключение? Сартр марксизм не отбрасывает, и пытается возродить живого человека в рамках марксизма. Без живых и неповторимых людей нет истории. Гегель уже заметил, что противоположные посылки всегда абстрактны по сравнению с разрешающим выводом, который конкретен. (Так завершится конкретным решением абстрактный и бессодержательный спор между свободной и направляемой экономикой.) И Сартр оказался гораздо ближе к жизни в своей драматургии, чем в своей философии.

Эта философия наделала много шума, она оказала свое влияние. Но, в общем, ее не слишком поняли. В народе именовали экзистенциалистами девушек и парней с длинными волосами. В сущности, экзистенциализм — это философия свободы, серьезная, глубокая, блестяще изложенная Сартром, но отнюдь не им придуманная. Она идет, как мы уже сказали, от Кьеркегора, Хайдеггера, Гуссерля. Что успешно проделала группа французских писателей (в первую очередь Сартр и Симона де Бовуар), так это перенос экзистенциалистской философии в романы и пьесы, которым она сообщила весомость и резонанс, тогда как пьесы и романы в свою очередь обеспечили экзистенциализму влияние на умы современников, которого без этих художественных воплощений он никогда не смог бы добиться.

Можно ли назвать «Тошноту» романом? Да, поскольку речь идет о вымысле, персонажах, созданных автором, и воображаемом городе — Бувиле (напоминающем Гавр, где Сартр в ту пору преподавал). Но это роман без событий. Это метафизический дневник Антуана Рокантена, оторванного от корней интеллигента, который живет в номере гостиницы, пишет, сам не зная зачем, о жизни некоего маркиза де Рольбона, спит, не любя ее, с хозяйкой кафе и скучает всю неделю в унылом одиночестве. Вокруг него — ни души. Жители Бувиля? Рокантен ощущает себя очень далеким от них.

«Мне кажется, я принадлежу к другой породе. Они выходят из контор по окончании рабочего дня, удовлетворенно оглядывают дома и скверы, они думают, что это их город, красивый буржуазный центр. Им не страшно, они довольны собой… Глупцы. Мне мерзко думать, что я снова увижу их плотные, спокойные лица». Еще острее ненавидит он их, когда смотрит в музее на портреты старых нотаблей Бувиля, «вызывающих раздражение своей недвижной почтенностью и высокомерием». Легко догадаться, что они считали себя в расчете с богом, законом и собственной совестью. «Прощай, прекрасная лилия, наша гордость и наш смысл жизни, прощайте, Сволочи».

Рядом с Рокантеном есть лишь один выделенный автором персонаж — Самоучка, в котором воплощена иллюзия культуры. Клерк в конторе судебного исполнителя, Самоучка одержим страстью к знанию и решил прочесть в алфавитном порядке все книги, имеющиеся в муниципальной библиотеке. Вспоминается Сартр- ребенок, читавший словарь Ларусса. Без сомнения, он дал этому персонажу нечто от себя самого, от того, каким он сам был в определенный момент обучения, как Флобер был подчас Буваром и Пекюше[858]. Но Сартр рисует также определенный аспект себя самого и в Рокантене, человеке, который обнаружил, что существование ничем не оправдано, и утратил светские иллюзии бувильцев, честолюбивые помыслы и даже веру в культуру. Что же ему остается? Ничего. Созерцая это ничто, он ощущает тошноту.