Ярмо забот мы с наших дряхлых плеч

Хотим переложить на молодые

И доплестись до гроба налегке.

Сын Корнуэл наш, и ты, любимый столь же

Сын Альбани, сейчас мы огласим,

Что мы даём за дочерьми, чтоб ныне

Предупредить об этом всякий спор.

Король Французский и Бургундский герцог,

Два знатных соискателя руки

Меньшой из дочек, тоже ждут ответа.

И так как мы с себя слагаем власть,

Права на землю и правленье краем,

Скажите, дочери, мне, кто из вас

Нас любит больше, чтобы при разделе

Могли мы нашу щедрость проявить

В прямом согласьи с вашею заслугой.

Ты, Гонерилья, первой говори.

Гонерилья:

Моей любви не выразить словами.

Вы мне милей, чем воздух, свет очей,

Ценней богатств и всех сокровищ мира,

Здоровья, жизни, чести, красоты,

Я Вас люблю, как не любили дети

Доныне никогда своих отцов.

Язык немеет от такого чувства,

И от него захватывает дух.

Корделия (в сторону):

А что Корделии сказать? Ни слова.

Любить безгласно.

Лир:

Отдаем тебе

Весь этот край от той черты до этой,

С лесною тенью, полноводьем рек,

Полями и лугами. Им отныне

Владей навек с супругом и детьми.

Что скажет нам вторая дочь — Регана;

Жена Корнуэла? Говори, дитя.

Регана:

Отец, сестра и я одной породы,

И нам одна цена. Её ответ

Содержит всё, что я б сама сказала,

С той небольшою разницей, что я

Не знаю радостей других, помимо

Моей большой любви к Вам, государь.

Корделия (в сторону):

О, как бедна я! Нет, я не бедна —

Любовью я богаче, чем словами.

Лир:

Даём тебе с потомством эту треть

В прекрасном нашем королевстве. Ширью,

Красой и плодородьем эта часть

Ничуть не хуже, чем у Гонерильи.

Что скажет нам меньшая дочь, ничуть

Любимая не меньше, радость наша,

По милости которой молоко

Бургундии с лозой французской в споре?

Что скажешь ты, чтоб заручиться долей

Обширнее, чем сестрины? Скажи.

Корделия:

Ничего, милорд.

Лир:

Ничего?

Корделия:

Ничего.

Лир:

Из ничего не выйдет ничего.

Так объяснись.

Корделия:

К несчастью, не умею

Высказываться вслух. Я Вас люблю,

Как долг велит, — не больше и не меньше.

Лир:

Корделия, опомнись и исправь

Ответ, чтоб после не жалеть об этом.

Корделия:

Вы дали жизнь мне, добрый государь,

Растили и любили. В благодарность

Я тем же Вам плачу: люблю Вас, чту

И слушаюсь. На что супруги сёстрам,

Когда они Вас любят одного?

Наверное, когда я выйду замуж,

Часть нежности, заботы и любви

Я мужу передам. Я в брак не стану

Вступать, как сестры, чтоб любить отца.

Лир:

Ты говоришь от сердца?

Корделия:

Да, милорд.

Лир:

Так молода — и так черства душой?

Корделия:

Так молода, милорд, и прямодушна.

Лир:

Вот и бери ты эту прямоту

В приданое. Священным светом солнца,

И тайнами Гекаты, тьмой ночной,

И звёздами, благодаря которым

Родимся мы и жить перестаём,

Клянусь, что всенародно отрекаюсь

От близости, отеческих забот

И кровного родства с тобой. Отныне

Ты мне навек чужая. Грубый скиф

Или дикарь, который пожирает

Своё потомство, будет мне милей,

Чем ты, былая дочь…»

— Достаточно, — сухо проговорила Ева, не переставая смотреть в потолок.

Аяно оторвалась от чтения потрёпанной книги и взглянула на однокурсницу.

— Что это? — сглотнув, проговорила японка.

— «Король Лир», Уильям Шекспир, — монотонно проговорила блондинка. — Спасибо, что читала для меня вслух, но я больше не хочу слушать…

— Но я не закончила.

— Мне и не нужно, — парировала та. — Я знаю, чем всё закончится.

Хейг, наконец, поднялась с кровати. Кавагучи посмотрела ей в спину, к чему уже успела привыкнуть.

— Мне недавно снился сон, — сухим голосом проговорила Ева, слегка сгорбившись. Брюнетка выпрямилась.

— Какой сон?

— Странный. И не знаю, сон ли.

— Ты расскажешь мне его? — спросила та, не надеясь на положительный ответ.

Блондинка неспешно повернулась к приятельнице, и та взглянула в её красные от недосыпа глаза. Хейг выглядела дико уставшей и измученной, а лицо её отражало всю ту боль, которую она испытывала, и Аяно уже не могла понять, моральная она или физическая.

— Ты хочешь? — спросила девушку.

Вопрос японку удивил, но она ответила, не задумываясь:

— Конечно.

Ева провела рукой по лицу, нахмурившись, и снова легла на кровать. Брюнетка уже всерьёз опасалась за самочувствие подруги.

— Сначала мне снилось, как я и Оджи гуляли в лесу около Хогвартса, — невнятно проговорила та, не раскрывая глаз, — а затем он ушёл, скрывшись в листве, а я последовала за ним. Тьма окутала меня тогда, но я услышала женский голос; он говорил мне, что я должна искать свет во тьме, и я нашла. Тогда появился волкодав, огромный светящийся волкодав — это был Оджи, я точно это знаю. Он вывел меня из тьмы и отвёл к фонтану, за которым сидела некая странная пожилая женщина… Она сказала, что я грешная, что моя кровь чёрная; у неё и самой были чёрные глаза без зрачков и радужки. И когда она вонзила в мою руку кинжал из кости, пролившаяся кровь была действительно чёрной. И тогда она сказала…

Хейг нахмурилась сильнее, впиваясь ногтями в собственное лицо, а Кавагучи почувствовала ком в горле, видя это.

— Что она сказала? — прошептала Кавагучи.

«Одри, Айзекс, её время пришло», — припомнила блондинка, спрятав лицо в подушке.

— Ты в порядке? — Японка совсем заволновалась и, соскочив с кровати, в то же мгновение оказалась у кровати однокурсницы. Та ничего не ответила, и тогда брюнетка не на шутку испугалась.

Пулей выскочив из спальни, она спустилась в гостиную, безумными глазами глядя на её обитателей. Голубокровно красивые, похожие на безликие фарфоровые статуи без души, все они казались ей похожими бесполыми созданиями, не способными на проявление каких-либо чувств.

Но в уголке в полном одиночестве она заметила одного аристократа, атмосфера вокруг которого казалась ужасающе мрачной. Девушка ворвалась в неё, не задумываясь о последствиях, впиваясь пальцами в подлокотники чёрного кожаного кресла, и ошалело взглянула на него, взывая к себе. Тот поднял в ответ сухой и безжизненный взгляд, но японка знала, что только он из всех способен помочь.

— Помоги мне, прошу тебя, — взмолилась она и, не дожидаясь никакой ответной реакции, схватила молодого человека за руку и потянула с силой и свойственным ей упрямством.

Он поддался и безвольно последовал за ней, даже не успев ни о чём подумать, но в глубине души чувствуя и понимая, почему именно он может помочь — он, а не кто-либо другой. Лестницы и стены пролетели перед глазами, а когда парень понял, что происходит, уже стоял в женской спальне у кровати однокурсницы, изнемогающей от боли.

Малфой не сдвигался с места; он смотрел на мучения блондинки, не слыша даже слов другой девушки, лопочущей без остановки; он лицезрел её муки, пытаясь понять, что приносит ему это зрелище — счастье или наоборот боль; он думал о том, как она предала его, как кинулась в бой против его отца. И хоть не она виновата в его заключении Министерством магии, но была причастна, а этого слизеринец не мог простить — но и понять своих ощущений он тоже не смог.