Сам Покаля не понимал, что возвращается обратно, в угол Косой пади. В голове его крутился такой же туман и дым, как в тайге. Опять с грохотом пролетел вертолет — затих, опускаясь где-то за сопкой. Покаля мысленно брал направление на посадочную площадку. Гул вертолета явился спасением — Покале казалось, что он топчется, кружит на маленьком пятачке. Сердце громко колотилось о ребра, жилы на руках вздулись и посинели от нехватки воздуха. Покаля ошалело натыкался на острые сучья деревьев.

И вдруг ясная полоса солнечного света упала на зеленые кроны сосен и черноту горелой земли. Вал дыма ветром убросило в сторону — вольный лесной дух омыл лицо и горло Покали, легкие заработали торопливо, взахлеб. Покаля делал жесты руками, как бы пригребая к себе живительный воздух.

Ветер срывал пожелтевшие хвоинки и горелые чешуйки коры сосен. Позади загудел реактивный двигатель — такой странный шум услышал Покаля. Он уже собирался лечь на землю (тело размякло от волны свежего воздуха), но будто кто подбросил его: Покаля сорвался и побежал, сам удивляясь неисчерпаемости человеческих сил. Началось самое страшное: ударил по тайге верховик!

Покаля узнал места, да и в ногах обнаружилась легкость. Бросился влево, правильно угадывая низинку с березняком. Факелы невидимых сосен гудели позади и рвались, как бомбы. От жара на голове Покали скручивались кончики волос. И хотя огонь ярился и гудел в стороне, Покале казалось, что он охвачен пламенем. Березняк был спасением — верховику в березняке делать нечего.

В любую засуху таежная почва всегда сыровата, особенно в березняке. Покаля, упав на колени, схватил сук и начал рыть себе что-то вроде окопа. При этом он бормотал про себя: останется жив— любому негодяю, который выжигает лужайки и оставляет в тайге непогашенные костры, он будет отрубать руки. Черные дыры! Не надо ему ковров, лакированных автомобилей и позолоченных ложек. Чистый воздух, хлеб, немного уважения к самому себе и другим — вот что нужно человеку! Главное — чистый воздух…

Плотная завеса, остро пахшая смоляной гарью, окутала все вокруг. Покаля припадал лицом к холодной свежевзрытой земле, вскакивал и снова принимался рыть. Внизу мерзлая земля имела крепость бетона. Палка, которой судорожно орудовал Покаля, с треском переломилась. Да она теперь и не требовалась: верховик вылетел на лесную редь и там иссяк, умер. Гуднуло напоследок, пахнуло каленым, как из жерла сталеплавильной печи, и стало тихо. Так тихо, что слышно было падение обгоревших веток за грядой нетронутых огнем сосен да шипение горящей коряги по ту сторону березняка. Хлопьями оседала сажа, похожая на черный снег.

Земля в березняке тоже была вся черной от старого пожара, стволы берез создавали резкий контраст. Чтобы не видеть эту могильную черноту, Покаля лег на спину, лицом к небу. Дым катился валами, в разрывах синело до невероятности спокойное мирное небо с барашками облаков — детский рисованный кинофильм! Картинки облаков проявлялись и тут же исчезали в белесом. Разбитого треволнениями и беготней Покалю клонило в сон. Сквозь дрему пробивалось желание выйти во что бы то ни стало под надежное чистое небо, на люди. Гарь, по которой он блудил с утра, вызывала в нем ужас, пересечь ее в третий раз Покаля не смог бы — обещай любые посулы.

Очнувшись, он пошел вперед, в угол пади, и довольно удачно выбрался в здоровый лес, миновал рваную границу огня. Перевалил сопочку и сверху увидел новые валы дыма, черные провалы гарей. Огромный пожар ветром волокло в сторону города, с бедой бились люди — там шло целое сражение с диким таежным огнем. Измотанный Покаля равнодушно и тупо пробивался туда, вниз, забирая в сторону от опасности.

Но скоро опять стало трудно, пестрый лес — листвяк вперемежку с осинами и березами — растворился в серо-сизых разводах, почудился сзади треск огня. Ветки деревьев били бегущего по лицу и одежде.

Вынесло Покалю прямо на пожарных. Сновали люди с резиновыми рюкзаками на спинах и медными трубками в руках, мелькали топоры и лопаты: срывали сухой дери, отрезая путь беде.

Люди делали свое дело, а ветер — свое: кидал ошметья огня — в палых ветках и хвое, слежавшейся войлоком, рождались неукротимые костры. Огонь наступал рывками, и так же рывками отступали бойцы. В гул огня вплеталась крепкая ругань. Мужик с опаленными бровями, похожий на Покалю чернотой лица и дырами на одежде, от бессилия и злости упал на колени, поднял сжатые кулаки:

— Идет! Вот какая сволочь: идет и идет!

На лице мужика, перетянутом вкось, белели мокрые борозды — от глаз к подбородку. Гул огня и этот мужик с косым лицом, черные кулаки опять ярко напомнили Покале войну, лютость.

Зеленой корягой в низину на ерники упал вертолет. К неровной границе пожара потянули из ерников длинные глянцевые кишки и стали их быстро разбрасывать между стволами деревьев и кустами багульника— в одну сплошную линию.

Залился, забулькал милицейский свисток, и Покалю чьи-то упорные кулаки начали толкать в спину, пока он не покатился в глинистый ров. И только тут Покаля понял: в целлофановых кишках — тротил или нитротолуол, будет взрыв!

Жахнуло, прокатилось эхо под дымным небом, и пожарные в зеленых штормовках снова забегали между деревьями с длинными колбасами взрывчатки в руках. После взрыва осталась белая каменистая полоса голой земли с обрывками корней по краям.

Покаля ожидал, что обозленные пожарные тотчас опознают в нем поджигателя и, может быть, примутся бить, но его равнодушно переталкивали с места на место или совали в руки скользкие целлофановые кишки, принимая за добровольца, отбившегося от гражданской команды. После упадка сил Покаля был «на втором дыхании», бегал вместе со всеми — юркий, небритый, оборванный и голодный. Сквозь окаменелость тягомотины, страхов этой длинной, горькой субботы пробивалась робкая радость: воюет с жестким лесным огнем! Сам поджег сам и воюет (в тылу раскаяния Покале казалось, что и в этой пади горит по его вине).

Гремели взрывы, пока не кончилась взрывчатка и пока защитная граница не уперлась в гряду камней. Взгудывал ветер, рвал пламя, перебрасывая через полосу обнаженного щебня живые комья огня. Вдоль границы сновали патрульные, пуская струи воды из резиновых бурдюков. Лица пожарных блестели от пота и липкой сажи. Полупрозрачной рваной бумагой в кустах и траве белели куски целлофана.

Необоримая усталость обрушилась на Покалю, и, чтобы не упасть на людях, он отошел в лесок. В кармане прогоревшей во многих местах куртки лежала черствая горбушка хлеба — Покаля представлял, как жадно вонзит зубы в хлебную корку и хоть немного утолит голод. При одной мысли о еде рот забивало слюной.

Он обогнул плотный частокол молодых лиственниц, глядел вниз, под ноги. И, когда поднял глаза, прянул в испуге. Прянул и повалился: прямо перед ним стояло бесформенное чудовище, сама смерть будто.

И зверь, и человек рухнули наземь одновременно. Это был тот самый лось с левым надорванным ухом. Истощенный беготней в лабиринтах пожаров, загнанный насмерть, бык продирался к людям, смутно надеясь на помощь.

Покаля это не сразу понял. Ударило в уме: смерть явилась! В облике зверя…

Но потом он услышал возле плеча хрипы дыхания, вяло завел руку, стал шарить — рука уткнулась в мягкий ворсистый храп сохатого. Покаля находился в полусне, в голодном обмороке, но тут дрогнул, поднял голову, с трудом расцепив один глаз: нет, не почудилось! Берестяным коробом покоилась у плеча морда зверя. Ухо надорвано — тот же лось, которого он видел утром в кольце пожарищ.

— Ну, вот и встретились! — тихо, полушепотом сказал Покаля.

Ему сделалось спокойно и безразлично. Он опять лег на холодную землю, вынул из кармана горбушку хлеба и так же равнодушно и безразлично стал жевать. С дерева осыпались отжившие чешуйки коры.

Может, хлеб, а может, дыхание зверя в самое ухо вернули Покале способность чувствовать, жить, двигаться. Он приподнялся на локте, долго смотрел на лежащего зверя и медленно протянул к его рту недоеденную горбушку хлеба. Сохатый не двигался. Разжать рот зверю у человека не хватило сил. Покаля опрокинулся на траву и снова забылся.