Поднявшись еще вверх по ключу, Платон увидел тропу. Она сбегала с крутой сопки, пересекала ключ и снова убегала на сопку, прячась в зарослях ольхи и багульника. Тропу эту выбили звери. Платон опустился на корточки и увидел свежие отпечатки изюбриных копыт. Кисловато и приторно пахло орешками — они лежали на тропе еще теплые и глянцевитые от кишечной влаги. Звери прошли здесь часа два назад, но Платону показалось, что ветки берез еще качаются над тропой, как живые. Мутно и вкрадчиво ворохнулся зов древней страстна догнать и убить! На сопке тревожно и длинно закричала желна.

Тонкостям изюбриной охоты Платона обучал дед. Но наука эта дальше теоретической части не двинулась — Платон никогда не видел живого изюбра и никогда в него не стрелял, хотя был известен в районе как заядлый охотник. Егерь Раскладушка разносил по селу слухи о том, что механик «Сельхозтехники» Платон Капустин занимается не только законной охотой, но и браконьерством. Тайно приносит из тайги мясо косуль и изюбров, даст в виде взятки начальнику, а тот каждую осень освобождает Капустина от работы и на полтора месяца отпускает в тайгу.

Не только Раскладушке с его глупым парным лицом, но даже лучшему другу стыдно сказать, что случается с Платоном осенью. Своему брату, научному сотруднику крупного института, Платон открылся в письме, но тот ответил на это коротко: «Питекантроп!» Платон на брата сильно тогда обиделся.

Осенью что-то нелепое, мучительно странное происходит с Платоном: его неудержимо тянет на Север. Кедровник и сосны в хребте стоят в эти дни сырые и темные, контрастно звенят желтые острова берез, ветер кружит листья осин, сгорающих в тревожном огне. С гольцов, блестящих от раннего снега, стекает в долину стынь. Запах снежной стыни — острый, как спирт, — сводит Платона с ума. Дома он тычется из угла в угол, водит пальцем по карте. Невнятно бормочет жене, что они поедут жить в Чару, а то и того дальше — на реку Адыча. Дикие глаза Платона пугают жену, она плачет. Иногда бежит за подмогой к матери. Щекастая, басовитая теща, подоткнув за пояс подол широченного цветастого сарафана, машет руками, кричит, что Платон бездельник, мытарь и пьяница.

Водку Платон почти не пьет, но утром поднимается тяжело, как с похмелья. В контору уходит больной, ничего там не делает. Худой и обугленный стоит у окна своего кабинета и тихонько, чтобы не услышали сотрудники, воет:

Тоска по Северу тем более жутковата и странна, что Платон никогда не бывал на Севере. Судьба далеких предков малоизвестна, но Платон точно знает, что отец и дед тоже никогда не жили на Севере. Из родного села, расположенного на юге Забайкалья, они выезжали не дальше Читы. И тем не менее осенью Платону до слуховых и зрительных галлюцинаций чудятся рога оленей, яранги, крики и хохот тунгусов, свист зернистого снега под полозьями нарт. Слово «олень» падает в глубь сознания и долго качается там истошно-восторженной песней.

Платону иногда кажется, что живи на Севере, он был бы самым счастливым человеком на свете.

История эта каждую осень кончается тем, что Платона посылают в тайгу «лечиться». Жена сушит в большой русской печи сухари, начальник выписывает очередной отпуск плюс две недели без содержания. В зверопромхозе Платон заключает любительский договор на добычу пушнины. Ослабший, сутулый и сморщенный, с понятой и ружьем за плечами он уходит в хребты, где чернеют кедровники.

Но и в тайге Платона долго не покидает загадочная тоска по Северу. Облегчение приходит вместе со снегопадом. От сугробов кедровники засыпают, глохнут. Пропадают краски и винные запахи осени, а воздух становится мутным от морозного хиуса. На щеки Платона садится плотный румянец, а походка и взгляд приобретают мужскую твердость. Домой он приносит полную котомку беличьих шкурок и штук пять или шесть соболей. Теще, которая жалуется на болезнь печени и не ест свиного мяса, Платон дарит пару зайцев или кабаргу.

Сейчас, стоя возле звериной тропы со свежими следами копыт, он подумал, что обязательно поохотится на изюбрей. Сделает солонец, в густом осиннике срубит из колодника сидьбу, а в конце лета скараулит на солонце рогача.

Через неделю Платон опять приехал в Шыныгыристый. Привез на мотоцикле два пуда соли, топор и лом, которым в старину орудовали старатели. Тяжелый и скользкий лом Платон никак не мог закрепить на мотоцикле, и в пути раза четыре лом выскальзывал из веревочных пут, с визгливым звоном падал на щебень дороги. Первый раз лом выпал почти у самого дома егеря Раскладушки. Деревня досматривала предрассветные сны, но кто-то из семьи Раскладушки отодвинул на окне занавеску, когда Платон поднимал на дороге лом.

Черемша в Шыныгыристом за семь дней сильно подалась в рост. Листья шириной с половину ладони стояли на высоких жирных стеблях, понизу как бы облитых брусничным соком. Платон сорвал один из стеблей и стал жевать — во рту отдало запахом лука и чеснока одновременно. Место для солонца Платон облюбовал на бугорке под лиственницей, одиноко черневшей в редком березняке. Срубил топором дерн, потом взял в руки тяжелый лом, чтобы пробить шпуры. Лом, натыкаясь на камни, издавал глухой скрежет. Пахло парной землей и оголенными корнями деревьев. Соль Платон сыпал в шпуры осторожно, будто это был динамит. Раскатисто и длинно прокричала в деревянный рожок желна.

Платон швырнул в кусты лом и помыл в ключе руки. Нагнулся пить и увидел в воде отражение своего лица. Черный, стянутый морщинами и обшарпанный осенними ветрами, Платон никогда не был красавцем. А сейчас отражение лица еще искажало течение.

Платону стало тоскливо. К солонцу, который он сооружил с таким азартом, пропал весь интерес. Солидный человек тридцати лет, семейный, и вдруг такая чепуха — солонец. Вот уже нелепость!

На другой день вечером Платон сидел в тесном закутке возле районной столовой и пил пиво. В окна упруго хлестали плети дождя. Желающие выпить пиво протискивались к прилавку по узкому коридору между столиками и грязными дубовыми бочками. Платон заметил, что к одной из бочек прилип березовый лист. За столик Платона сел егерь Раскладушка. Отхлебнув пива из своей кружки, егерь сказал с ехидно-вежливой ухмылкой:

— Черемши с пивцом бы. Хороша нынче черемша в Шыныгыристом? Вы вчера, кажется, там были. Лом в кустах потеряли. Я привез лом-то. Приди возьми…

Раскладушка уткнулся в кружку. Платон заметил, что березовый лист, прилипший к бочке, совершенно желтый. Лист пронзительно напомнил об осени: о блеске раннего снега на спинах гольцов, о Севере.

Север, Север! Стыдно сказать кому-либо…

Платон молчал, и Раскладушка, заискивая, усмехнулся:

— Хе-хе! Ломом-то яму в Шыныгыристом под себя рыли?

Лицо у егеря маленькое, парное и красное, как у новорожденного младенца. Синенькие глазки как бы плавают в недомыслии. Дурак-дурак, а все-таки выследил, как Платон копал в Шыныгыристом солонец! Честь бы ему за это, да ведь с пакостной целью старался; очень хочется Раскладушке, чтобы Платон «замарал голяшки» и был от него зависим. Однажды на районном слете охотников Платон в своем выступлении обрисовал егеря как бездельника: для виду раз в год оштрафует безобидного деревенского старика, в поисках «хлеба насущного» убившего косулю, а настоящих матерых браконьеров боится, не трогает. Оттого охотники и прозвище егерю дали «Раскладушка»— никто не зовет его по фамилии-имени.

В подготовке к уборочной страде (ремонт, ремонт и ремонт!) прошло лето. Платона воротило от стука ключей, запаха машинного масла и блеска тракторных гусениц. Привязалась бессонница. В одну из ночей под утро Платон выглянул в синее окно, пораженный: трава, земля, крыши домов — все побелело. Упал иней. Платон вышел на крыльцо и, как запаленный конь, шумно втягивал носом свежую острую стынь. Невидимый палец надавил на клавишу с надписью «Север». Привиделся бегущий олень, яранги, нарты, хохочущие тунгусы держат в руках куски дымящейся красной печени… Платон зашел в дом, включил свет и стал водить пальцем по карте, с восторгом читая названия северных деревень и рек: