Ивлев с нарастающей безотчетной тревогой пристально вглядывался в черноту мартовской ночи.

— Штурм Екатеринодара не приведет ли армию к агонии и гибели? — продолжал хан Хаджиев. — Все, даже Марков, против этого решающего штурма. Неужели все-таки он начнется первого апреля, после семи артиллерийских выстрелов?

— Но не взять город, отступить от него — это значит подорвать авторитет Лавра Георгиевича как нашего вождя. Вера в него будет убита, — сказал Ивлев.

А потом, вспомнив, как под вечер ходил он с ханом за Корниловым по выгону от батареи к батарее, вполголоса снова заговорил:

— Знаете, хан, картину Сурикова «Покорение Сибири»? На картине среди казаков-стрельцов, сражающихся с татарами, изображен Ермак. Сегодня эту картину очень напомнил мне Корнилов среди артиллеристов на выгоне. Он — наш Ермак! Его воля непреклонна. Причем это воля не момента, а железной необходимости. Он как рок! Не подчиняться ей нельзя. Она должна неминуемо привести и Корнилова и нас или к победе, или к смерти!..

— Это верно! — согласился хан Хаджиев. — Первого апреля мы или погибнем, или овладеем Екатеринодаром… И все-таки что-то очень тревожно на сердце…

Где-то совсем недалеко грохнул тяжелый снаряд дальнобойной пушки. Ивлев подошел к окну. Ночное небо то и дело вспыхивало, воспламенялось, трепетало в огненных отсветах. Снаряды, разрываясь над Кубанью, слепили золотыми и бледно- голубыми сполохами.

— Однако же в больно хрупком домишке мы обосновались. Очень это нехорошо!

Ивлев обернулся и при новой вспышке в бело-фиолетовом зыбком свете увидел горбоносое восточное лицо хана со зловеще черными сузившимися глазами.

— Да-а, — обеспокоенно протянул Ивлев, — спать чертовски хочется, но и во мне появилось предчувствие чего-то недоброго. Стало страшно за бояра… Сумеем ли мы его уберечь?..

Часть вторая

ДЫМНЫЕ ТУЧИ

В ночь на 31 марта телефонные звонки раздавались почти непрерывно. Из операционной неслись стоны раненых. Тяжело бухали пушки. Сотрясая землю, рвались снаряды. Однако Ивлев, спавший в маленькой адъютантской комнатушке, утром поднялся бодрым.

Выйдя во двор, он сразу заметил, что хорошо отдохнувшие за ночь красные артиллеристы теперь действовали с удвоенной энергией. Их снаряды, падая меж цепочками одиночных окопов, то там, то здесь высоко вскидывали комья земли.

Сегодня наряду с трехдюймовыми и шестидюймовыми орудиями бухали и могучие дальнобойные морские, по-видимому, подвезенные матросами Черноморского флота из Новороссийска. Снаряды трехдюймовок делали воронки на лугу, со свистом плюхались в Кубань или рвались над кожзаводами в безоблачно ясном небе, а тяжелые, из дальнобойных, неслись с протяжно грозным ревом в сторону Елизаветинской и там, коротко ухая, жестоко распугивали светлую утреннюю тишину, царившую вдали от позиций.

«Дела явно осложняются», — подумал Ивлев и, застегнув ворот гимнастерки, подошел к дежурившему ночь поручику Долинскому, который сидел сейчас на дубовом бревне и ловко водил бритвой по щеке, выскребывая ее до синевы.

— А спал ли Лавр Георгиевич?

— Где уж там! — Долинский безнадежно махнул рукой. — Всю ночь ходил по комнате. Сейчас попросил горячего чаю с корочкой хлеба. И вообще ночь была не из завидных. Красные дважды поднимались со стороны Самурских казарм. Пришлось туда на подмогу бросать пулеметчиков из резерва командующего.

— Четвертые сутки Лавр Георгиевич не спит, — подсчитал Ивлев. — И как только еще выдерживает?

— Все требуют пополнений, во всех частях громадная убыль в бойцах. — Долинский вытер серым носовым платком бритву и поглядел на дорогу, по которой в простых казачьих мажарах везли раненых. — Армия тает. Вон сколько за одну ночь санитары подобрали выбывших из строя. Не знаю: с чем пойдем на решающий штурм? А у большевиков, по самым приблизительным подсчетам, в Екатеринодаре сейчас не меньше сорока тысяч штыков.

— Виктор, — перебил Ивлев, — ну к чему нагоняешь уныние? Завтра вечером мы уже будем разгуливать по Красной. Ведь сам Корнилов поведет нас на штурм Екатеринодара. А за Корниловым мы, как поют наши юнкера, «и в огонь, и в воду»!

— Гении действия, как Цезари и Наполеоны, осуществляют свои замыслы не сами, а с помощью тех сил, которые они увлекают за собой, — наставительно сказал Долинский. — А где наши силы? Сколько их осталось?.. Впрочем, Алексей Сергеевич, будем думать по-твоему. Может быть, Лавр Георгиевич своим личным примером удесятерит наши силы… А сейчас поди предложи ему позавтракать. Текинцы привезли из Елизаветинской жареную утку и моченых яблок.

— А ты, Виктор Иванович, взгляни на наших коней. Они вон за теми соснами. — Ивлев кивнул в сторону рощицы. — Не поранило ли их осколками гранат, разорвавшихся неподалеку?

Поправив на правом плече ремень от шашки и покрепче затянув на медную пряжку офицерский пояс, Ивлев вошел в узкий коридорчик и постучался в дверь корниловской комнаты.

— Здравия желаю, ваше высокопревосходительство! — по- утреннему бойко приветствовал он командующего.

— Здравствуйте! — глухо отозвался Корнилов и подошел к окну.

Лицо его осунулось, концы усов вяло обвисли, у потемневших губ явственнее обозначились глубокие складки. Темные брови то сдвигались, то медленно поднимались, морщиня лоб. Стало особенно отчетливо видно, насколько исхудал он за последние дни, как побелел ежик его волос.

Желая сколько-нибудь подбодрить командующего, Ивлев, с сердечной болью вглядываясь в его уставшие глаза, сказал:

— Если на берегах Невы взошла совдепия, то на берегах Кубани начнется ее закат. Екатеринодар многое предрешит.

— О поручик, вы, оказывается, мастак на высокопарные выражения! — Корнилов невесело усмехнулся. — Впрочем, мне хочется во что бы то ни стало вогнать осиновый кол в екатеринодарский большевизм. Тут он особенно упрям!

Корнилов, как всегда, говорил ровным, спокойным голосом и прямо глядел черными утомленными глазами в лицо.

— Да, чтобы верили в меня, я прежде всего сам должен верить в себя. В каждом нелегком сражении бывает момент, когда самые храбрые войска после страшного напряжения вдруг обнаруживают склонность к бегству с поля брани. Этот страх — результат недостатка доверия к собственному мужеству. Нужен самый незначительный повод, самая ничтожная случайность, чтобы вернуть это доверие. Вчера на военном совете все военачальники высказались против штурма. Не понимают: штурм- то и есть тот повод, который должен вернуть нашим бойцам доверие ко мне как главнокомандующему.

Корнилов порывисто повернулся и вдруг снизил голос до шепота:

— Я веду за собой отличную молодежь. Она не должна разочаровываться во мне, не должна обнаруживать склонности к бегству с поля битвы. Иначе вокруг образуется непроницаемый мрак… А этот мрак и без того обступил нас со всех сторон… — Корнилов зажмурил глаза. — Я знаю: для вас, поручик, слишком странно слышать из моих уст столь несвойственные мне признания… Но я сейчас разговариваю с вами не как с адъютантом, офицером, поручиком, а как с художником, как человек с человеком… Разговор этот, надеюсь, останется между нами. Я хочу видеть впереди свет, а вижу мрак… Безобразная вещь — усталость… — Он дрожащей рукой наполнил стакан доверху водкой и судорожно поднес к губам. От непривычки пить поперхнулся, схватился рукой за горло, тяжело сел и маленькими сухими руками обхватил голову. Лицо его сделалось землисто-темным.

— Ваше высокопревосходительство, хоть водой запейте! — ошеломленно пролепетал Ивлев.

Все еще задыхаясь и кашляя, Корнилов показал рукой на бутылку: мол, унесите.

Ивлев схватил недопитую водку и вышел из комнаты, быстро зашагал к рощице. В сильнейшем раздражении он ударил бутылку о ствол тополя. «А что, если в самом деле впереди — мрак?»

К дому в сопровождении казака подъехал полковник Улагай, сидя на коне по-дамски, поперек седла. К нему подошли сестры милосердия, врач и, увидя, что полковник тяжело ранен, с помощью казака сняли его с коня и понесли в комнату, служившую операционной.