Глаша вновь решительно повлекла за собой Ивлева, но перед его взором еще долго стоял воображаемый закатный пожар, и он понял: это кровавый исход белого движения.

Вечером огня в доме не зажигали.

Ивлев лежал на диване, курил, переживал увиденное. Перед его мысленным взором все еще металось, орало, копошилось скопище беженцев у железнодорожного моста.

Когда же совсем стемнело и в небе засеребрились дрожащие звезды, он поднялся и подошел к окну. Глаша, встав рядом, распахнула обе створки. Из палисадника в комнату потянуло теплом и сыростью вечернего воздуха.

— Знаешь, Глаша, — вдруг сказал Ивлев, — все, что мы сегодня наблюдали, просится на полотно… Я не могу не писать этот закат в крови… Он будет концом «ледяного похода».

После того как красные войска взяли Тихорецкую, Деникин отбыл в Новороссийск, а в Екатеринодар, на Черноморский вокзал, перекочевал со своим штабом из Тимашевской командующий Донской армией Сидорин. Своим приказом от 1 марта старого стиля он объявил город на осадном положении. Еще один курьез гражданской войны: столицу Кубани намеревались отстаивать растрепанные донские корпуса, в то время как Кубанская армия, еще сохранявшая организованность и способность к сопротивлению, была оттеснена и изолирована красными далеко на востоке, в районе Армавира и Ставрополя.

Организацию обороны генерал Сидорин возложил на инспектора артиллерии своей армии генерала Майделя. Но ничего из генеральской затеи не получилось.

Майделю даже не удалось заставить конные части донцов спешиться и занять позиции в Садах и Пашковской, чтобы прикрыть город с наиболее уязвимой северо-восточной стороны. Тут курсировали только бронепоезда.

А паника катастрофически нарастала, войска и беженцы безудержно рвались за Кубань, на Новороссийскую дорогу. Генералы приняли решение навести деревянный мост около железнодорожного, но время было упущено, и потому у переправы продолжалось вавилонское столпотворение.

Сам Сидорин с начальником штаба Кильчевским поспешили на бронепоезде укатить на станцию Георгие-Афипская.

Тем временем красные заняли станции Новотитаровскую и Динскую, и разъезды их передовых частей стали появляться у Пашковской и Садов.

Утром 4 марта деревянный мост был кое-как достроен, и за Кубань устремились два потока.

Но в это время в район, прилегающий к мостам, проникли красные партизаны, приведенные Первоцветом и Шемякиным. Расположившись в ближайших домах, они открыли из окон стрельбу по белоказакам. Огонь со стороны города усилил панику на переправах — казаки бросали повозки, даже оружие и сломя голову бежали куда попало. Майделю пришлось снять с фронта бронепоезд «Генерал Корнилов», чтобы подавить пушками дерзкую вылазку партизан.

В полдень Ивлев с Глашей вышли из дому и смешались с группами любопытных.

Теплый воздух веял в лицо. Сизые облака плыли в голубой выси весеннего неба, и тени от них скользили по крышам, мостовым, стенам, заборам. Со стороны Пашковской явственно доносились звуки перестрелки, разрывов снарядов, на которые нервозной суетой реагировали конные и пешие колонны белоказаков и затесавшиеся между ними повозки беженцев.

— Чувствую, красные конники вот-вот нагрянут, — сказала Глаша.

— Тогда вернемся домой, — забеспокоился Ивлев. — Опасно оставаться на улице, когда конница берет город.

Ивлев сейчас дышал одной Глашей. В его жизни лишь она имела смысл. Теперь, видя, как переполняет ее уверенность в близком торжестве, он невольно сравнивал ее с Инной, жаждавшей первой прискакать в родной город в далекий августовский день восемнадцатого года, когда они со стороны Садов приближались к Екатеринодару с частями генерала Эрдели.

— Глаша, — встревожился он, вспомнив гибель сестры, — нам, право, незачем ходить по городу.

— Дойдем лишь до угла Гимназической, взглянем на Соборную площадь и вернемся, — пообещала она, взяв Алексея за локоть.

Красную улицу заполонили телеги, санитарные линейки, тачанки, экипажи, походные кухни, казачьи арбы, всадники, пешие беженцы и солдаты.

На углу Штабной в непролазном скопище обозных повозок застрял высокий, усатый генерал. Стоя в тачанке, он размахивал нагайкой, кричал, матерился, но никто не слушался, и офицеры его свиты бессильно разводили руками. Образовалась пробка. Все вопили, неистовствовали, кони под всадниками вздыбливались, телеги ломались и опрокидывались. Ездовые пускали в ход приклады винтовок, всадники шашки.

То в одном, то в другом районе города раздавались выстрелы, которые часто переходили в сплошную беспорядочную пальбу. Стреляли многие неизвестно почему и не зная куда.

Подвалы водочного завода и винные склады, по-видимому, грабили воинские части. Ивлев и Глаша всюду видели казаков на конях с целыми бутылями спирта и вина. Пьяные, шатаясь по улицам, своим безобразным видом, истошными воплями, сумасшедшей пальбой из винтовок и револьверов усугубляли общую панику. Какие-то подозрительные типы вкупе с обывателями и женщинами с Покровки и Дубинки тащили из учреждений стулья и столы, из лазаретов — койки, тумбочки, белье и ящики с медикаментами.

В людском водовороте металась девушка-прапорщик, похожая на Машу Разумовскую, и истерически вопила:

— Я первопоходница! Мне нельзя оставаться. Бога ради, пропустите!..

Раненный в ноги полковник в черной папахе приподнялся с телеги и поднес к седому виску дуло нагана. Раздался короткий выстрел.

Молодая донская казачка с ребенком на руках попала под колеса калмыцкой кибитки и отчаянно взывала:

— Ратуйте, ратуйте, люди добрые!

Бронепоезда в стороне городского сада вновь открыли орудийную пальбу. Догадавшись о близости красных, люди бросали подводы и бежали в сторону Кубани, напрямик через дворы.

Страх и тревога нарастали, однако Глаша, не внимая просьбам Ивлева, решительно влекла его вперед.

На обширной площади у белого собора был затор из обозных повозок и калмыцких кибиток, которым никак не удавалось выехать в улицы, переполненные такими же подводами и кибитками. Ивлев решительно остановил Глашу:

— Пошли восвояси. Не ровен час, попадем в какую-нибудь неприятную историю.

Глаша согласилась, и они зашагали назад.

Рыжая кобылица, выскочив из-за железной ограды реального училища, преградила дорогу. Верхом на ней сидел Посполитаки. Горбоносое, оливково-темное лицо его было искажено бешеной злобой. Откинувшись назад, так что мундштук разрывал губы лошади, он крикнул:

— Ты, Ивлев, уже перекрасился?!

В руке его блеснул небольшой револьвер, и, прежде чем Ивлев успел что-либо сообразить, Глаша ринулась на выстрел.

Рыжая кобылица, шарахнувшись, поднялась на дыбы.

Глаша схватилась руками за грудь, пошатнулась. Одной рукой подхватив ее, Ивлев вырвал из кармана пальто браунинг и, не целясь, нажал на курок. Выстрела будто и не последовало, но Посполитаки, выпустив из рук поводья, неловко сполз с седла и нырнул головой под колеса телеги, тянувшейся за обозом.

Глаша уже не могла стоять и висела в руках. Он же вглядывался в ее лицо и бормотал что-то в отчаянье.

К ним подбежал веснушчатый гимназист:

— Дядя, что вы стоите? Несите ее к доктору! Вот за угол, на улицу Гоголя…

Ивлев стремительно зашагал вслед за ним с раненой на руках, потом побежал, задыхаясь.

Наконец добрались до большого кирпичного дома, у парадного крыльца которого стояла санитарная линейка с чемоданами.

— Вот сам доктор! — Гимназист показал на высокого сурового человека, сходившего по ступенькам крутого крыльца с саквояжем.

— Господин доктор… — окликнул Ивлев.

— Что такое? — Серые холодные глаза Платонова, блеснув из-под папахи, выразили крайнее раздражение. — Убита?.. Ранена?.. Все равно не могу задерживаться. Красные у ворот…

— Доктор, вы знали архитектора Ивлева? Я его сын. Это моя жена…

— Господи, вы адъютант Корнилова! — всполошился Платонов. — Вам тоже надо бежать… Куда она ранена?