Ивлев не хотел вспоминать о Пупочке, а между тем, на что бы он ни глядел, что бы ни делал, ни думал, перед мысленным взором его изгибалось змеино-ловкое тело гречанки, пляшущей на черной крышке рояля.

Никакой любви он не испытывал по отношению к Пупочке, но воспоминания о неистовых пьяных ласках ее вызывали тоску, особенно в часы, когда в круглое окно строго блистала полная луна, залившая молочным светом портрет Глаши, глаза которой как будто с укором говорили: «Тот, кто не владеет собой в достаточной мере, тот имеет все основания презирать самого себя».

Стараясь оправдаться, Ивлев твердил: «Нельзя же до бесконечности уповать на встречу с Глашей, которую ничто не обещает. Может быть, Глаша давным-давно сложила свои кости в холодных песках Астраханской степи. И теперь только душа ее витает в сумраке моего сердца».

— В конце концов, — вслух решил Ивлев, — ненормально считать себя чудовищем только потому, что ты не устоял перед бойкой потаскушкой.

В памяти возникло полузабытое изречение какого-то мудреца: «Те, кто изобрели монаха, хотели упростить человеческое существо, а успели только исказить его».

Еще в декабре 1918 года Кавказская армия, руководимая Врангелем, начала решительное наступление на Одиннадцатую Красную Армию, но только 6 января заняла город Георгиевск, а 7 января корпус генерала Ляхова овладел одновременно Ессентуками, Кисловодском, станцией Минеральные Воды и, наконец, Пятигорском.

12 января Шкуро взял город Нальчик.

Сообщая о победах, одержанных на Северном Кавказе, екатеринодарские газеты умолчали, что 2 января советские войска овладели городом Ригой в Прибалтике.

Ивлеву об этом сказал лейтенант Эрлиш.

— Победа красных на Западе, — заметил он, — пожалуй, куда значительней побед на Северном Кавказе. Да, — наконец вспомнил Эрлиш, — Германия по условиям перемирия, продиктованным ей Антантой, передала во французский банк триста двадцать миллионов рублей русского золота, захваченного немецкими войсками в России.

— Значит, теперь в счет этого золота вы сможете выдавать нам вооружение? — спросил Ивлев.

— Нет, наше правительство и правительство Великобритании решили взятое у немцев золото разделить поровну и удержать в счет «обеспечения русского долга», — сообщил Эрлиш.

— Однако же у ваших правительств аппетиты, — обескураженно протянул Ивлев и с невольной ненавистью поглядел на самодовольно-лоснящееся лицо француза.

Ивлев сидел у зеркального окна салон-вагона и зарисовывал в альбом станции, поврежденные снарядами, брошенные орудия, военные повозки, походные кухни, санитарные двуколки и линейки, трупы людей и лошадей, полузанесенные снегом и часто валявшиеся под откосами по обе стороны железнодорожной насыпи.

Все это наглядно свидетельствовало о тяжелом, мучительном отступлении Одиннадцатой Красной Армии.

Начиная от Узловой все станционные дома, пакгаузы и другие служебные и складские помещения были набиты сыпнотифозными больными.

Французские и английские офицеры, которых сопровождал Ивлев, на станциях выходили из салон-вагона и фотографировали все — и железнодорожных служащих, и оставленное военное имущество, и казаков.

— Что делает сыпной тиф! — не то восхищался, не то ужасался долговязый француз офицер Дени Франс. — Не тиф, а гигант. Валит целые армии.

Дени Франс, расхаживая по платформе, ежился. Длинная фигура его сгибалась в пояснице от пронизывающего северного ветра.

Вспоминая бегство наполеоновской армии из Москвы в двенадцатом году, он уверял:

— Нет более лютой зимы на всем земном шаре, чем в России.

Причем, сравнивая русскую революцию с французской, Франс говорил:

— По мнению Лапужа, французская революция уничтожила антропологическую аристократию среди дворянства и буржуазии, а ваша, по-видимому, уничтожит рабочий класс и основную массу солдат.

— Да, — невольно соглашался Ивлев, — разгром Одиннадцатой армии красных в районе Северного Кавказа всего лишь эпизод в необозримо громадной русской революции.

Поезд со специальным вагоном для офицеров французской и английской военной миссий, выехавших знакомиться с результатами победы, шел от Моздока совсем медленно.

По студеному небу низко над заснеженными полями плыли темно-серые, местами почти черные облака. Поля имели пепельно-мрачный вид. По ветру косо неслись хлопья, скользя по зеркальным стеклам вагонных окон. То там, то здесь из снега торчали обледенелые руки и ноги, белые от инея головы. Несмотря на сильный ветер, ледяную стужу, то и дело встречались толпы пленных, разутых казаками. Покачиваясь от истощения, они неловко ступали босыми ногами по снегу. Свирепый ветер трепал полы изодранных шинелей, густо белил снегом согбенные спины.

Ивлев с нарастающей в душе тоской пристально вглядывался в землистые, зеленые, исхудавшие, опухшие лица людей. А вдруг среди них Глаша или ее отец? Сумеет ли он вызволить их из этой толпы?..

А Дени Франс, глядя на пленных, говорил:

— Русские с русскими обращаются с такой поразительной беспощадностью, что с трудом верится, что они являются соотечественниками.

На станции Макенской поезд едва тронулся, как вдруг его резко затормозили. По перрону к паровозу побежали люди. Вскоре в голове поезда образовалась толпа. Ивлев с трудом протиснулся сквозь нее. Помощник машиниста и кочегар из-под передних паровозных колес вытаскивали двух зарезанных красноармейцев, кинувшихся под поезд.

Ивлев, глядя на растерзанные колесами тела, думал, что они покончили с собой, дойдя до предела человеческих страданий.

А в ярко освещенном салоне за круглыми столами, покрытыми белоснежными накрахмаленными скатертями, обедали иностранные офицеры.

Хорошенькие нарядные официантки в белых коротких передниках, отороченных кружевами, подавали горячий суп с гренками, подрумяненные пирожки с мясом, белое сухое вино, ноздреватый голландский сыр, черную зернистую икру.

Кивнув стриженной под бобрик головой в сторону французского стола, английский капитан Монд сказал:

— Мне, канадцу, нравится приятная манера французов быть вечно в приподнятом настроении.

— Даже в самые безрадостные периоды, — живо отозвался Эрлиш, — одна звучная фраза, удачное остроумное замечание могут вмиг перестроить нас, французов, на мажорный тон. Известно, какое веселье вселила в солдат французской армии в Египте знаменитая надпись на придорожном столбе: «Дорога в Париж». А ведь солдаты в тот момент были измучены голодом. А как оживлялись французские солдаты, когда говорили о генерале, лишившемся ноги на Рейне: «Он все же стоит одной ногой во Франции». И революция была не менее ужасной, чем та, которую мы сейчас наблюдаем в России. Однако французы о ней вспоминают с веселостью, для которой, например, у немцев нет специального слова. Да, да, большинство вспоминали об эпохе революции, как о времени, когда чувствовался недостаток в топливе и освещении, когда соседи поочередно собирались друг у друга, принося вязанки хвороста, чтобы поболтать при огне. Французу, говорит один философ, необходимо болтать даже тогда, когда ему нечего сказать. В обществе он считает неприличным хранить молчание хотя бы несколько минут.

Англичане рассмеялись. Эрлиш поднял бокал:

— Джентльмены, предлагаю тост за французскую дружбу. Французы защищают своих друзей, не жалея крови.

Ивлев ел суп, хмурился. Здесь, в чистом, теплом, комфортабельном салоне, иностранцы наслаждаются уютом, изысканной пищей и винами, а за стенами вагона в лютой стуже коченеют, корчатся тысячи русских. Для одних — все блага, для других — лишь нечеловеческие страдания.

Поезд остановился на глухом полустанке. После обеда Ивлев вместе с Дени Франсом, выйдя из вагона, прошел до конца заснеженной платформы. Франс заглянул в железнодорожную будку. Внутри нее на цементном полу, плотно прижавшись друг к дружке, лежали тифозные красноармейцы.

— Послушай, — обратился Ивлев к лежавшему у порога, — как твоя фамилия?