Так как был восьмой час вечера, то сразу же начался обед. И обед этот, оказавшись поистине царским, проходил под звуки пленительных, вкрадчиво-лукавых и немного грустных старинных русских вальсов, которые исполняли музыканты, устроившиеся со своими трубами на большой застекленной веранде богатой дачи, недавно приобретенной Шкуро за пятьсот тысяч николаевскими деньгами. В памяти Ивлева, пившего и коньяк, и водку, и шампанское, остались тосты, которыми взаимно очень любезно обменивались Шкуро и Врангель, — остались прежде всего потому, что ни тот, ни другой при этом даже словом не обмолвился о том, что занимало их. Когда явился Эрдели, Врангель тотчас уединился с ним в соседней комнате и долго не возвращался к обеденному столу.

Сестры Шкуро, Катя и Вера, между которыми сидел Ивлев, довольно усердно потчевали его всевозможными яствами, в особенности мандаринами, грушами и душистыми дынями-зимовками. Вообще они оказались довольно задорными и веселыми.

Под конец обеда все перешли на шампанское, залили им всю скатерть. Густой веселый туман обволок сознание Ивлева, и он, увлекаемый то Катей, то Верой, выбегал в соседнюю просторную залу, на стенах которой горели бра, и напропалую кружился в танцах.

Потом, как во сне, припоминал он глубокую полночь, когда Шкуро проводил Врангеля, Эрдели, Шатилова с их супругами и, оставшись в кругу своих, пустился в пляс под звуки «Наурской», после стрелял с балкона в звездное небо, а Вера, доверчиво прижимаясь к нему оголенным плечом, говорила:

— Брат, право, с сумасшедшиной в голове. Он не может веселиться без шума и выстрелов. Когда он ухаживал за своей будущей женой, будучи еще юнкером Николаевского училища, он нередко являлся среди ночи к окнам ее дома с оркестром духовой музыки и закатывал на улице целые концерты. Таким он и остался.

В середине ночи откуда-то были привезены на дачу цыгане с гитарами, бубнами. Под их песни и пляски почти до трех ночи шла пьяная неразбериха.

Ивлев смутно помнил, как шел он через темный парк на вокзал и как белые от снега и темные от зелени ели то нежно склонялись над ним, то высоко вскидывались в небо.

Серебристая ущербленная луна, охваченная радужно-туманным кольцом, как бы скользя по звездному, обледенелому от мороза небу, блестела то слева, то справа…

Ивлев останавливался и с невыразимой скорбью глядел на высокую луну, понимая, что все безудержно валится в пропасть, что затея Врангеля обречена на провал, что в эту морозную рождественскую ночь донцы сдали Новочеркасск.

— Да, уже нет того огня, который бы спаял Донскую, Кубанскую и Добровольческую армии, зажег бы в умах одну мысль, породил доподлинный энтузиазм.

Все остальное уплыло из памяти.

Проснулся Ивлев в купе вагона, когда поезд уже мчался в Батайск, куда телеграммой Романовского был вызван Врангель.

Голова от вчерашнего была тяжелой, и жутким казался стремительный бег поезда. Грохот вагона не обещал ничего отрадного.

В Батайск прибыли поздно вечером, там тотчас стало известно, что конница Буденного почти полностью уничтожила терскую пластунскую бригаду, поставленную в центре добровольцев, и опрокинула конницу генерала Топоркова, который бросил фронт и спешно ушел на левый берег Дона.

Утром 26 декабря Деникин принял Врангеля и дал понять, что ему все известно.

Уяснив, что Шкуро и Вдовенко проинформировали Деникина, Врангель вскипел:

— Ваше превосходительство, Шкуро, Науменко и Вдовенко предатели. Они уверяли, что я сохранил популярность на Кубани, а теперь говорят, что мое имя стало одиозно среди казачества и мне нельзя встать во главе казачьей конницы. Считаю поэтому дальнейшее свое участие в ее формировании невозможным.

— Да, вы потеряли свой престиж на Кубани, — подтвердил Деникин. — Вам следует немедленно оставить пределы Кубанского края. Поезжайте в Новороссийск. Займитесь пока укреплением новороссийского района. Благодарю вас за верную службу. Прощайте!

26 декабря Добровольческий корпус вел ожесточенный бой за Ростов, но советские войска из Новочеркасска вышли ему в тыл.

Дроздовцы и корниловцы начали отступать. Одновременно с ними в Ростов входили красные конные и пехотные части. Добровольцам пришлось с боем пробиваться на левый берег Дона.

Кавказская армия оставила Царицын и сосредоточилась за рекой Сал.

29 декабря Врангель со всей семьей прибыл в Новороссийск. На вокзале он был встречен генералом Корвин-Круковским, суверенно управлявшим Новороссийском.

Три дня Ивлев прожил в городе, который насквозь продувал злой, леденящий норд-ост.

Сыпной тиф и здесь свирепствовал. Из прибывающих в Новороссийск поездов не успевали разгружать больных и раненых. Под пакгаузами, на перроне, вокруг вокзала, прямо на насыпи, между вагонами из-под брезентов и рогож торчали окоченевшие руки, ноги, лица мертвецов.

Кругом города, в горах, действовали «зеленые».

Вслед за Врангелем со своим поездом прибыл генерал Лукомский и в качестве главноначальствующего обосновался на Воронцовской улице.

В большом доме министерства внутренних дел на Дмитриевской улице стоял настоящий табор ведомственных беженцев. Ивлев заглянул в зал эмиграционного бюро, полный разношерстной публики.

Получая визы на выезд, здесь, в одной толпе, оказались богач граф Шереметьев в роскошной дохе и Суворин в потрепанном летнем пальтишке, маленький рыженький Лэндлорд и громоздкий, хотя и сильно исхудавший Родзянко, степенный и обходительный ректор Петроградского университета профессор Гримм и суетливый попик в черной рясе, спасающийся от своей паствы, холеные молодые люди, избежавшие всяких мобилизаций, и безногие, безрукие офицеры в измятых английских шинелях, уже порванных в локтях, худенький и нервный генерал от инфантерии Шкинский, корректный и умный профессор Мигунов и маленький, горбатенький генерал Стахович, жалкие, истощавшие чиновники в старых, вылинявших фуражках с кокардами и знаменитый архимиллионер Венгеров в бобровой шапке, известная общественная деятельница Москвы графиня Бобринская и обовшивевшие, опустившиеся институтки харьковского и донского институтов, высокая, статная, похожая на скитскую послушницу Маргарита Дурново, имя которой фигурировало в связи с последними днями жизни царской фамилии, либеральный журналист Яблоновский и курский черносотенный губернатор, барыни в великолепных мехах и оборванные грязные полковники с заросшими, небритыми лицами, иконописный и деликатный Римский-Корсаков и нахальный, ловкий финансист Чэмберс, породистый князь Васильчиков с серьгой в ухе и моноклем и известный куплетист Хенкин, бывшие губернаторы без копейки денег в кармане и ростовские торговые тузы с чемоданами, набитыми иностранной валютой, больные, покалеченные прапорщики с костылями и деревяшками вместо ног и безукоризненно одетые во все английское офицеры, удачно примазавшиеся к заграничным миссиям…

Все эти люди, молодые и старые, знаменитые и никому не известные, олицетворявшие собой разгромленную старую Россию, толкались в длинных очередях к разным столам.

Продовольствия в городе было достаточно, но денежных знаков в обращении было несметное множество. Цены росли неудержимо. Обед в ресторане уже стоил триста рублей. Побриться в парикмахерской — сто рублей.

За хлебом у пекарен по утрам выстраивались длинные очереди, которые часто расходились ни с чем: подкатывали военные повозки и весь только что испеченный хлеб забирали для воинских частей.

Особенно худо дело обстояло с жильем. Все квартиры были до отказа забиты беженцами. Несмотря на холода, люди ютились на чердаках и в сараях.

Корвин-Круковский по тайному указанию Деникина оставил Врангеля не у дел и вскоре намекнул барону, что ему вообще следует покинуть пределы Юга России.

Хмурым зимним полднем Врангель, собрав в вагон-салон офицеров штаба и поблагодарив их за верную службу, покинул поезд.

Вместе с ним покинули поезд и сели в автомобиль его жена, две дочери и горничная.

— Я первым же английским пароходом, — объявил Врангель, — уеду. Отныне мы становимся людьми, потерявшими отечество.