— Ну что ж, ну что ж, — растерянно пробормотал он дрогнувшим голосом, — я попрошу раду освободить меня от булавы.

Врангель, делая вид, что вполне удовлетворился согласием Филимонова об уходе с поста атамана, тотчас же отвернулся от него.

— Поручик, — обратился он к Ивлеву, стоявшему рядом с Эрлишем, — как ваше здоровье? Пишете вы сейчас что-нибудь?

— Я, ваше превосходительство, — обрадованно отозвался Ивлев, — уже чувствую себя отлично. Будто и не болел брюшняком. И мне хочется в дело к вам, в Кавказскую армию. Роль переводчика среди членов французской миссии меня совсем не устраивает, тем более что почти все они, как и лейтенант Эрлиш, достаточно хорошо владеют русским языком.

— Я с превеликим удовольствием возьму вас к себе, если лейтенант Эрлиш не будет возражать.

— Я, ваше превосходительство, не посмею боевого офицера удерживать, — тотчас же сказал Эрлиш.

— Хорошо! Тогда, поручик, через неделю приезжайте ко мне в Царицын. Дело для вас найдется.

Провожая Эрлиша на квартиру, Ивлев, будучи чрезвычайно доволен решением Врангеля, говорил:

— Руководители французской миссии должны сделать все, чтобы Врангель сменил не только Май-Маевского, но и Деникина. Вы, господин Эрлиш, сегодня собственными глазами видели, как популярен он среди кубанцев, с каким энтузиазмом встречалось каждое его слово, как решительно он ликвидировал так называемое «кубанское действо». У энергичного Врангеля есть все данные стать наконец нашим Моисеем. Он единственный из всех известных генералов способен выправить положение. Только он вдохнет новые силы в белое дело.

— Да, пожалуй, это верно, — согласился Эрлиш. — По крайней мере, он внешне куда импозантней, эффектней Деникина. Вообще Деникин неповоротлив или, как говорят у вас по-русски, тяжеловесен и рыхл.

— Как боевой генерал он вовсе не плох, — поправил Ивлев. — Но как политик действительно рыхл и неуклюж. Политика — не его стихия. А в гражданскую войну полководец должен быть прежде всего политиком, проницательным и глубоко темпераментным. Ведь эта война — война идей.

— К тому же, — живо добавил Эрлиш, — когда толпа любуется вождем или когда армия восхищается своим полководцем, она любуется сама собой. В период наполеоновских войн и побед каждый француз, в свою очередь, считал себя Наполеоном. Большой Наполеон командовал сотнями тысяч маленьких наполеонов. И в этом была его сила и слава!

Когда во всех екатеринодарских газетах появилась речь Врангеля, произнесенная в краевой Кубанской раде, и описания его встречи на вокзале и восторженные отклики на речь, а потом последовал приказ о назначении Врангеля на пост командующего Добровольческой армией, действовавшей на главном направлении, публика довольно открыто принялась утверждать, что добровольцы наконец нашли авторитетного вождя, который все дело повернет лицом к победе.

— Напрасно уповают на Врангеля, — с усмешкой сказал Леонид Иванович, листая свежие газеты, принесенные Шемякиным с улицы. — Контрреволюция не в силах создать авторитетного вождя, способного за собой повести массы.

— Не понимаю, почему вы утверждаете это в столь категорической форме? — поразился Шемякин. — Судя по речи, напечатанной в газете, Врангель довольно красноречив и, так же как в свое время Керенский, умеет воздействовать на чувства.

— Ну, Врангель в этом отношении Керенскому и в подметки не годится. Кстати, на примере Керенского можно нагляднее всего убедиться в правоте моего мнения. Вспомните, что Керенский в свое время считался героем февральской революции. Волею судеб он, бывший помощник присяжного поверенного, стал вожаком партии трудовиков в Государственной думе, почти мгновенно выскочил на авансцену политической жизни. Потом стоило Николаю Второму отречься от престола, как Керенский занял кресло министра юстиции. И чуть позже с какой-то почти сказочной быстротой он пересаживается в кресло министра-председателя, военного и морского министра и становится неограниченным владыкой Временного правительства. На нем сосредоточились внимание и надежды почти всех мыслящих русских кругов. Каждое слово расценивалось на вес золота, каждый шаг славословился. Печать приходила в восторг, даже если он подавал руку сторожу. Обладая талантом незаурядного краснобая, умевшего и так, и эдак жонглировать словом и мыслью, он в ту пору своими демагогическими речами, что называется, сражал наповал буржуазную публику. Всякое его выступление с трибуны встречалось с неизменным восторгом. Дамы забрасывали его цветами. А он выступал, выступал и выступал. Пресса была переполнена речами Керенского. В это же время, став товарищем председателя в Совете солдатских и рабочих депутатов, он и там сделался популярнейшей фигурой. Когда же первый председатель Совета министров князь Львов оставил свой пост, его кресло тут же занял Керенский. И все считали это совершенно закономерным.

Леонид Иванович говорил с присущими ему живостью и чуть приметной иронией. Шемякин внимательно слушал его и радовался, что сумел «завести» умного, опытного большевика говорить на тему, связанную с выдвижением Врангеля на ведущее положение в белой армии.

— Потом, когда Гучков, — продолжал Леонид Иванович, — увидел катастрофический развал дисциплины в русской армии и во всеуслышание заявил, что лишь одно чудо может спасти Россию, вновь все взоры устремились на везде успевающего Керенского. И, как теперь во Врангеле, так тогда в нем общественные круги находили единственное лицо, способное преобразовать армию, спасти Россию. Важнейший и решающий для той поры пост военного министра тотчас же оказался в руках Керенского. Он отправляется в Могилев, в Ставку, потом выезжает на фронт. Там бросает лозунг «Война до победного конца!», непрерывно произносит речи перед войсками, призывая их показать всему миру, на какие великие подвиги способны революционные солдаты. И, представьте себе, русские воины, матерые фронтовики, которые после издания декларации прав солдата то и дело митинговали, вдруг поддались магии его слов и 18 июня на Юго-Западном фронте перешли в наступление в направлении города Львова.

В результате германские войска в Галиции понесли ряд значительных поражений. День 18 июня стал днем наивысшего триумфа Керенского. Все преклонялись перед «гением» нового военного министра. Военные полки подносят ему Георгиевский крест, газеты захлебываются, славословя «вождя» революционных масс. Публика в театрах и во всех других общественных местах при одном упоминании имени Керенского приходит в неистовое восхищение. Керенский становится этаким русским Наполеоном, безраздельным диктатором и властелином. Теперь по мановению его руки кувырком летят с командных высот министры и самые видные и заслуженные генералы.

Леонид Иванович посмотрел на Шемякина, вставшего у окна. На улице шел игольчатый быстрый дождь, вероятно очень холодный и с ветром, потому что прохожие зябко втягивали головы в шею, воротили в сторону лица, пряча их за поднятые воротники пальто. Колючие оголившиеся ветви уличных акаций гнулись и раскачивались.

— За чрезвычайно короткий период, — помолчав, живо продолжал Леонид Иванович, — Керенский сместил с постов наиболее опытных командующих фронтами и армиями — генералов Алексеева, Брусилова, Рузского, Юденича, а Корнилова даже упрятал в быховскую гимназию. Очевидно, этих известных генералов он очень боялся, видел в них людей, способных встать в оппозицию по отношению к нему и Временному правительству.

Примечательно, что пресса единодушно одобряла его решения, даже самого нелепого и фантастического характера. Газеты продолжали именовать Керенского «жемчужиной революции». Страх перед генералами, в лице которых Керенский видел жестоких бурбонов, сторонников черной реакции, привел к тому, что Временное правительство, неприметно для себя и вопреки всякой логике, выдвинуло на первое место авторитет солдата и своих комиссаров. Недаром Маклаков тогда выступил с фельетоном о дорогой матери в автомобиле, которым управляет сумасшедший. Под именем матери он разумел Россию, а в неврастенике Керенском — сумасшедшего. А русская интеллигенция, воспитанная в преклонении перед властным меньшинством критически мыслящих личностей, продолжала благоговеть перед Керенским. И только после того, как началось отступление русских войск в Галиции и Рига была отдана немцам, всем стало ясно, что никакими речами премьера Временного правительства, даже если они будут расцвечены блестками самого роскошного красноречия, развала русской армии не остановить. Нечего говорить, что мы, большевики, с самого начала видели в нем врага социалистической революции, что наглядно и подтвердилось событиями 3-го и 5 июля.