Ивлев закурил и зашагал дальше. Во многих витринах магазинов аляповатые плакаты, скудоумные, лишенные всякой остроты лубки.

«Какая пошлость! Чепуха! — морщился Ивлев. — Не плакаты, а дикие ярмарочные полотна паноптикумов».

Осваг разместился на Большой Садовой, 60, заняв все четыре этажа громадного здания центральной гостиницы. Неподалеку от парадного входа на обширном плакате были изображены Советская Россия в виде красного извивающегося спрута и белая Россия в виде откормленной молодицы в высоком кокошнике, совсем не подходящем к ее круглому и румяному лицу.

Ивлев прошел мимо солдат, грузивших на дороги тяжелые тюки с литературой, и откозырнул молодым офицерам, одетым в щегольские френчи, присланные Ллойд Джорджем.

Пройдя через великолепный вестибюль, он поднялся на второй этаж и на лестничной площадке лицом к лицу столкнулся с самим главой Освага — проворным темнолицым профессором Соколовым.

— Ба-а! Поручик Ивлев, какими судьбами? Вы ко мне? — Соколов преградил дорогу. — Вот кстати! Я как-то совсем недавно думал о вас. Пойдемте в кабинет. У меня есть к вам предложение…

Он взял Ивлева под руку и ввел в просторный кабинет, полный южного солнца, воздуха и легкого запаха высокосортных папирос.

— Садитесь, пожалуйста! — указал он на мягкое кресло, стоявшее перед большим дубовым письменным столом. — Ну, видите, как мы комфортабельно разместились в Ростове. Это не то что в вашем тихом уютном Екатеринодаре. Там у нас было всего четыре крохотных комнаты, а здесь четыре этажа. И представляете, для нашего многолюдного, трудового, деятельного учреждения и этого мало. Мы теперь не просто осведомительное агентство, а целое министерство пропаганды. В нем есть всевозможные отделы и части. Агитационный, информационный, литературный, художественный. Может быть, вы как художник пойдете работать в последний отдел? Я сейчас же свяжусь по телефону с Антоном Ивановичем и попрошу освободить вас от обязанностей переводчика при французской миссии.

— Нет, уж избавьте меня от писания лубочных плакатов и картинок, — решительно запротестовал Ивлев.

— Но у нас в художественной части сотрудничают такие выдающиеся мастера русской живописи, как Лансере и Билибин, — сказал Соколов.

— Однако те плакаты, карикатуры, которые выставлены в витринах Освага на Садовой, лишены сколько-нибудь здоровой выдумки. Вряд ли они выпущены при участии Лансере или Билибина.

— А кто же писал их? — спросил Соколов.

— Художники, дотоле ничего не рисовавшие, — ответил Ивлев и со злой усмешкой добавил: — Если эти плакаты окажутся рядом с большевистскими из «Окон РОСТА», то мы мало выиграем.

— Критиковать, поносить работу Освага умеют все, — обиделся Соколов. — А сами принять участие в его работе считают ниже своего достоинства.

— Я вижу, вся грандиозная осважская пропаганда не даст никакого эффекта до той поры, покуда не будет разумно разрешен земельный вопрос, — сказал Ивлев. — Почему вы вместе с главнокомандующим откладываете в долгий ящик эту проблему проблем? А помещики не зевают, неотступно идут по пятам частей Добровольческой армии и с помощью контрразведчиков отбирают у крестьян землю; надо по революционному решать вопрос о земле.

— Значит, вы хотите легализовать земельные захваты, произведенные крестьянами в 1918 году?

— Да, иначе нас погонят обратно!

— Но легализация земельных захватов — экономически бессмысленна и в политическом отношении морально предосудительна. К тому же она не гарантирует нам беспроигрышного успеха хотя бы потому, что крестьяне вряд ли поверят нашей легализации.

— Поверят, если мы будем блюсти и строго осуществлять земельную политику в освобожденных районах.

— Нет, главнокомандующий сейчас ни за что не утвердит легализации захватов земли, прежде всего, из-за отвращения к революционным методам, во-вторых, из-за юридической корректности и размеренной солидности. К тому же он еще 24 марта 1919 года в своем программном письме, направленном в Особое совещание, сказал о сохранении за собственниками прав их на землю.

— Вон оно как! — обескураженно протянул Ивлев и нервно забарабанил пальцами по столу.

— Так, значит, вы отказываетесь от моего предложения перейти на работу в художественный отдел Освага? — еще раз спросил Соколов.

Ивлев поднялся с кресла.

— Найду ли я сейчас в художественной части Лансере или Билибина? На каком этаже размещается эта часть?

— На четвертом! — сухо бросил Соколов.

Ни Лансере, ни Билибина не оказалось в комнатах художественной части, зато Ивлев там попал в объятия шумного, порывистого, дружелюбного художника-футуриста Голубова-Багрянородного.

— Неужто к нам в часть захотел, под начальство барона Рауша? Нет, ты уж, пожалуйста, продолжай воевать шпагой. Тут у нас собралась бесталанная, серенькая, безынициативная интеллигенция. Но сейчас она глядит гордо, говорит гордо. Мол, бьем большевиков. Скоро в Москве будем! — Голубов-Багрянородный хлопнул по плечу Ивлева. — Я рад встрече, дружище! Пошли, угощу завтраком. Здесь за нашим ковчегом, рядом, на углу Большой Садовой и Николаевского переулка, отличный кабак с названием «Яр». Хватим за встречу по бокалу цимлянского. Кстати, там почти всегда имеется отменная севрюга.

Несмотря на будничный день, зал ресторана был уже полон офицеров и праздной публики. Время от времени играл армянский оркестр.

— Черт знает что творится в кафе, барах, ресторанах Ростова и Екатеринодара! — возмутился Ивлев. — Кругом дым коромыслом. Какой-то пир во время чумы. Пьют, кутят и малые, и высшие чины… И это в то время, когда фронт требует предельного напряжения всех сил. Ну до чего же безнравственна стала наша публика!

— Она всегда у нас была такова, — перебил Голубов-Багрянородный. — Некогда иностранцы так же, как ты, возмущались, почему в трагические дни катастрофы русского флота под Цусимой в Петербурге и Москве театры и кафешантаны ломились от публики, ревела музыка и вина лились рекой? Тебе кажется, что в связи с кровавыми событиями гражданской войны вся жизнь должна перевернуться на особый военный лад? И разгул в ресторанах относишь за счет безнравственности русской публики? А я тебе скажу: разгул происходит в силу неписаных законов компенсации. Люди стараются наверстать упущенное, вознаградить себя за ужасы пережитого… И это стремление компенсировать себя удовольствиями присуще не только русской публике, а и всем другим публикам. Во времена французской революции было точно так же. Даже в самые суровые и грозные дни, когда на эшафотах от гильотины гибли тысячи людей, не только увеселительные учреждения переполнялись народом, но даже в тюрьме в Париже творилось нечто совершенно неслыханное до той поры. Один из современников того периода рассказывает. В этой тюрьме во время свиданий с заключенными, пройдя первую решетку (а их было четыре), люди попадали в пространство, окруженное со всех сторон железными цепями. Здесь было место свиданий. Женщины главным образом приходили в тюрьму. Их встречали особенно ласково. Мужья, прежде холодные и суровые для жен, сейчас становились нежными любовниками, а любовники удваивали свою нежность. Все, все без какого-либо договора твердо условились не обращать внимания на ранее действовавшие законы общественных приличий. Здесь никто не откладывал излияний любви и нежностей до другого, более удобного места и случая. Во время свиданий целовались и обнимались без всяких-яких! А под покровом сумерек или просторного платья смело удовлетворялись самые горячие порывы. Когда проводили через этот круг приговоренных к смерти, все стремились ласками и объятиями, нежнейшими поцелуями и другими любовными удовольствиями компенсировать себя за отнятое тюрьмой и приговорами трибунала.

Выпив стакан вина и расстегнув ворот вышитой рубахи, Голубов-Багрянородный заговорил с новым воодушевлением:

— Помнишь, как талантливо писал в сатирическом духе Иван Николаевич Билибин? Ловко использовал сатирические образы для сатиры! Незабываемы его карикатуры на самодержца. А теперь что? У нас тут военная бюрократия погубила всякое озарение духа. В результате лучшая работа Билибина: Россия — белая молодица в кокошнике. Пошлость! И ничего более яркого знаменитый график-художник, замечательный иллюстратор былин о русских богатырях не выжал из себя… А Лансере?! Он совсем поблек. В Ос ваге делают плакаты мазилы, прежде писавшие лубочные картины для Хитрова рынка. Агитация хороша, когда она дерзка, молода, напориста. Вот у большевиков за бронепоездом идет агитпоезд. Все стены вагонов в ярких карикатурах на буржуев, белых генералов. А у нас никакой агитации сердцем. И писатели в Осваге, находясь в подчинении полковника Житова, совсем выдохлись и сочиняют верноподданнические брошюры о генералах. А здесь и Евгений Чириков, и Илья Сургучев, и Владимир Эльснер, и Амфитеатров, и Александр Дроздов, и Игнатий Ломакин, и старик Евгений Венский. А что они написали и пишут? Брошюрки о белых генералах, написанные порочным псевдонародным языком… А Чириков — старый литературный ветеран — больше заседает в театральной секции и разрешает к постановке «Ревизора» Гоголя. Гораздо лучше было, если бы не шли в Осваг, а так же жили, как Мариэтта Шагинян, которая, оставаясь в надменном одиночестве, пишет рассказы о любви. Вообще русская интеллигенция пришла к Деникину, неся в руках разбитые скрижали со всеми своими десятью заповедями. В большей части она выглядит как-то непартийно. Недаром ее презирают головорезы типа Шкуро. Надо сейчас в угол зрения ставить шпагу красную или белую. Что-то выбирать одно… Лишь немногие русские интеллигенты почувствовали, что среди крови, в звоне и лязге братских скрещенных клинков должны родиться новые мессии и из семян, брошенных рукой революции, должны вырасти стебли нового, стебли небывалой чистоты и яркости…