Ясно, что спекуляции на тему Артамонова служили для перевода стрелок. Рассказали бы лучше эти болтуны Виктору Сержу о загадочных связях Гачиновича с Натансоном и Троцким, тем паче что и сам этот мнимый племянник Кибальчича, знаменитого химика-террориста, был рьяным троцкистом. Вот и белградская «Политика», вышедшая в 40-ю годовщину Сараевского покушения, с конфузом констатировала, что история о контактах Гачиновича и Троцкого благоразумно умалчивает. Уже и сотую годовщину встречаем, режимы сменились, Югославии давно нет, но в романтическую сказку об их дружбе в Сербии по-прежнему верят. Да и на Западе ее никто не оспаривает. Зато имя Артамонова стало притчей во языцех.

На повторном процессе по делу Аписа в 1953 году среди свидетелей оказался и уже знакомый нам Драгиша Стоядинович (о нем шла речь в первой главе). В начале двадцатых он смог изучить в Берлине некоторые щекотливые документы германского министерства иностранных дел, на основе чего подготовил объемное сочинение «Сербия и Германия в Первой мировой войне». Но публикацию книги запретили.

По обвинению в подготовке покушения на премьера Милана Стоядиновича, своего однофамильца, Драгиша три года провел в тюрьме. В 1952 году Д. Стоядинович в последний раз пытался опубликовать свою рукопись, предложив ее Сербской академии наук, но титовский сатрап Мойша Пияде оказался тут как тут. Квартиру Стоядиновича обыскала полиция, конфисковав рукописи и документы. С тех пор их след простыл. Лишь какая-то часть документов отложилась в Историческом музее Сербии[389]. Но парадокс в том, что и к ним доступа нет, потому что после свержения С. Милошевича музей практически свернул свою работу, Ведь историю пишут победители; они ее судьи и экзекуторы.

В 1916 году, вспоминая о Сараевском покушении, Владимир Гачинович хвалился в частном письме: «Мои лучшие товарищи его задумали, подготовили с искусностью русских нигилистов»[390]. Но задумывался ли он о том, что все его «лучшие товарищи» как-то один за другим, преследуемые роком или своими врагами, сходят в могилу?

23 декабря 1916 года министром иностранных дел Австро-Венгрии стал граф Оттокар Чернин[391], один из ближайших советников Франца Фердинанда по вопросам внешней политики. Очень скоро герцог Сикстус фон Бурбон-Пармский (1886–1934) — бельгийский офицер, представлявший Антанту — известил Париж, что новый австрийский император Карл (1887–1922) не прочь признать суверенное сербское государство под властью Карагеоргиевичей, но при условии, если Сербия распустит все организации, причастные к заговору против Двойной монархии, и если союзники гарантируют, что в будущем она откажется от враждебных действий. Не отвергалась и идея триализма — создания югославского королевства в составе Австро-Венгрии. Германия, со своей стороны, готова была признать новые границы Сербии, предоставив ей выход к Адриатическому морю через северную Албанию.

Между тем граф Чернин решил вести свою игру. Не прошло и полугода, как он самостоятельно начал сепаратные переговоры с французами о заключении мира. При гарантии сохранения единства Дунайской монархии граф Чернин обещал ее превращение в федерацию автономных наций под скипетром императора. Переговоры эмиссара Чернина графа Ревертера с майором разведывательного отделения французского генштаба Армандом велись в швейцарском городке Фрибуре (Фрайбурге) с 24 по 30 июля, а затем возобновились 7 августа и продолжались три дня. К тому моменту все главные участники Сараевского покушения уже были или ликвидированы, или томились в тюрьме. И только Гачинович свободно жил в том самом Фрибуре, мозоля глаза французской и австрийской разведке (да и сербской тоже).

10 июня 1917 года на острове Корфу в Греции было сформировано новое однопартийное правительство Н. Пашича в изгнании. На первом же заседании министры согласились с тем, что Апис, Малобабич и Вулович должны быть казнены, а остальных следует помиловать. Один из министров записал ход заседания. Первым взял слово министр правосудия, предложивший правительству просить корону казнить только Аписа и двух его основных сообщников, а остальным осужденным дать по двадцать лет тюрьмы. В знак согласия Пашич кивнул головой. Но тут один из министров вдруг возбужденно заявил:

— Мы потеряли отечество… наша родина в рабстве… У меня сердце сжимается от того, что сербскую кровь, кровь сербских офицеров прольет сербская рука. Неужели мы… закопаем их тела в земле наших подхалимов греков? Вы только подумайте, как это разочарует нашу армию!

Присутствующие затихли:

— Если прольем братскую кровь, это произведет плохое впечатление на наших союзников и весь цивилизованный мир, — продолжал министр. — Знайте, что все наши партии в Скупщине против казни. Атмосфера отравлена осуждением невинных людей, ибо тут и в помине нет уважения к закону, а есть неправедная, навязанная диктатом личная месть.

Пашич поспешил прервать опасную речь министра. Похвалив его за сочувствие, Пашич сказал, что внешняя ситуация стала критической.

— Судя по сообщениям, которые я получил за последние несколько дней от наших посланников в странах союзников, их положение ухудшилось, и победа неприятеля считается неизбежной в ближайшее время. Поэтому нам суждено потерпеть поражение в войне. Вскоре начнутся мирные переговоры; и нам, и друзьям нашей партии грозят очень большие испытания, ибо и австрийский, и германский двор видят в радикалах своих злейших врагов.

Затем Пашич перешел к главному:

— Приговор суда напрямую связан с Сараевским покушением. Центральные державы имеют доказательства, что убийство эрцгерцога подготовил полковник Апис вместе со своими друзьями. Он и сам представил суду письменное признание в этом. Сербские власти не имеют другого выхода, как публично осудить на смертную казнь Аписа и его главных соучастников Малобабича и Вуловича.

— Ибо что мы сможем сказать Австрии и Германии? — мрачно воззрился Пашич на своих министров. — Только то, что мы его сразу же расстреляли, тем самым доказав, что осуждаем покушение… Эти вещи не терпят отлагательства, потому что события застали нас врасплох.

Пашич попросил министров поддержать предложение министра правосудия.

Воцарилась мертвая тишина. Предложение Пашича было принято без обсуждений[392].

Но уже через две недели, вспоминает хроникер, стало известно, что Пашич обманул министров: на фронте ничего страшного не произошло.

Публично расправившись с Аписом и Малобабичем, правительство Пашича продемонстрировало заклание жертвенных овец в знак своей принципиальной готовности к переговорам с Центральными державами. В 1922 году бывший министр внутренних дел Стоян Протич подтвердил, что тайный рапорт Аписа сделал невозможным помилование.

Но еще во время Салоникского процесса Чедомир Попович[393], пограничный офицер на Дрине, который выполнял задания Аписа, а теперь готовился разделить его судьбу, все точно объяснил поручику Протичу: «Апис спланировал покушение на эрцгерцога — вот за это его и казнят».

Но сам Апис начал понимать это только перед казнью. Когда его везли на расстрел, он высказал свою догадку командиру стражи капитану Стойковичу: «Может быть, я ошибся, когда признался, что это я спланировал покушение в Сараеве. Сейчас мне кажется, что это и есть главная причина моей смерти».

О расстреле на салоникском поле в ночь на 13/26 июня 1917 года сохранились документальные свидетельства. Приговор зачитывался у трех могильных ям, перед которыми лицом к лицу выстроились осужденные и расстрельная команда. Над северным краем котловины, пишет Бруно Брем, на другой стороне мрачной высокой горы, пробивался тонкий луч света. Вдалеке едва слышалась ночная стрельба.