Насколько хватает глаз, от могучей реки, неспешно несущей свои воды к далекому морю, до дальней дали, где небо сходится с землей, степь раскинулась. Сама – как море. Волнуется зеленью пышной, то тут, то там каменьями драгоценными вспыхивая, цветами степными, яркими. Прильнет к земле под ладонями ветра – инда строгого, инда ласкового, – выпрямится, непокорная. Коли на кургане стать, так будто на острове окажешься; будто прихлынут волны изумрудные к подножию его, прихлынут – и снова отступят. Ветер же, озорничая, иной раз так разнотравье взволнует, что кажется, – змей огромадный то ли в даль бесконечную, то ли, наоборот, к кургану из дали устремился. Обжигает ветер запахом горьким, только ежели чуть приобыкнуть, слаще сладости горечь та становится. Век бы тут стоять, любоваться миру…

Только темнеть стало небо синее. Чернотою синь его наливается. Мрак полночный от краев земли грядет. Мчат по небу в неистовом беге тучи-всадники, самые нетерпеливые; слышен вдали гул орды приступающей. Не выдерживает небо ее тяжести, рвется, и тогда показывается на мгновение длинная золотая изогнутая линия, – свет солнечный, от земли и ее обитателей тьмой похищенный.

Разом склонилась зелень пышная, ибо взъярился ветр бурей могучей. Приспело время богатырю разгуляться на просторе, похвастаться силушкой великой. Это уж потом, как похмелье удали разухабистой схлынет, удивится да устыдится того, чего понатворил, а пока – где прошел, там и дорога…

По такому ненастью ни один зверь степной из норы не высунется. Ни к чему это, пока буря с небом мощью тешатся. Лучше обождать. Всегда так было.

Ан не теперь. Зашевелилась земля, поднялись над ее поверхностью стеблями толстыми, короткими, головы змеиные. Сколько их тут – и не сосчитать. И черные, и серые, и зеленые – каких только нету… Замерли недвижно, покачиваются, снуют языками, будто прислушиваются. Ни буря, ни сплошной поток, с неба обрушившийся, ни молнии – ничто их не страшит.

Взбрехнули лисицы. В стаи сбились, чего отродясь не видано. Снуют в траве темными пятнами, мечутся, лаем исходят.

Птицы кружат. Не разберешь, какие. Сносит их ветром, они же, будто манит их что, назад устремляются.

Всколыхнулась трава, раздается надвое, точно ладья князя киевского по степи плывет. Нет, не ладья, зверь дивный, невиданный. Застит ему путь пелена дождя, и кажется сквозь нее, будто цвета зверь буланого… Ан не буланого – булатного; переливается шерсть златом-серебром, на конце каждой шерстинки – по жемчужинке. Морда у него острая – что твое копье, уши – стрелы калены. Глаза блестят, ровно звезды поднебесные, огонь мечут.

Подбежал к реке, рекомой Славутичем, остановился на крутом берегу. Присел на задние лапы, вскинул к небу морду острую.

Зашипел зверь дивный, тысячеголовым шипением ответили змеи. Приникла к земле трава, приувянула…

Засвистел зверь дивный, тысячеголовым клекотом откликнулись птицы. Пошла по реке рябь, приостановила вода бег быстрый…

Взревел зверь дивный, тысячеголовым брехом и воем откликнулись звери. Дрогнула земля, посыпался с берегов песок, полетели камни, помутнел Славутич. Дерева, что с другого берега росли, попригнулися…

Опустил зверь дивный голову, глянул вниз глазами огненными, свился в комок, прянул с берега и поплыл, волну речную разметывая…

Учуял, видно, что народился где-то на земле могуч богатырь, и суждено-то им встренуться, и чем та встреча окончится, – неведомо…

Как и то неведомо – сколько ж весен тому назад Скимену-зверю реку переплывать учинилося?..

– Слышь, Екимка, чего люди говорят? – сказал Алешка, когда они с товарищем, после очередного урока, взапуски поплавав в озере, сидели на берегу.

– Ты о разбойниках? – пробормотал тот, почесывая нос.

– С чего это ты решил, что это о разбойниках говорится? – искоса глянул на него Алешка и добавил рассудительно: – Коли б разбойники были, то – не в диковину. Ты то уразумей, что людям лихим богатство потребно. Им душегубство без надобности. Для них в нем никакого проку нету. Сам посуди. Веду это я, скажем, корову на базар. Или с базара. А ты, скажем, разбойничаешь. Ты меня остановил, раздел-разул, корову забрал, да и отпустил. Потому, ежели голову на плечах имеешь, я ведь завтра там, или сколько времени спустя, опять к тебе с коровой попасться могу. А коли ты меня живота лишишь, то завтра тебе никакой добычи не будет. Так ведь еще народ подымется, дружина княжеская… Поймают – пощады не жди.

– Кому и быть, как не разбойникам? – откликнулся Еким. – Они сегодня в одном месте, завтра – в другом. Ищи ветра в поле.

– Нет, ты погоди, – не унимался Алешка. – Ты тогда мне вот что скажи. Для какой такой надобности им слух распускать, будто завелось чудище неведомое, от которого никому пощады нету? Вот ты, к примеру, коли знать будешь, что тебя на дороге поджидать может, неужто другую дорогу не выберешь? Али там оказии дождешься, чтобы скопом?..

– Да что ты ко мне пристал-то? Откуда ж мне знать? Я что, разбойничал? По мне, так если надобно, я иной дороги искать не стану, будь там хоть тати, хоть чудовище… Я так думаю, лиходеи те надевают на себя что-то, чтоб страшнее казаться. Тулуп, там, мехом наружу. Сажей мажутся… Рога какие нацепят… Еще что… Засвистит такое с дерева, слово заветное скажет – у человека сразу душа в пятки, он от страха сам не свой становится, ровно пень. Обирай его – он тебе слова не скажет. Домой вернется – такого наплетет, что ворота покосятся. Знамо дело – у страха глаза велики…

– Где ж вернется, когда душегубство?..

– Ты меньше верь, что говорят. Послушать, так там уже и живого-то никого не осталось. Аль не знаешь, как у нас рассказывать принято? Иной тебе такого нагородит, в неделю не обойдешь, а как поспрошаешь построже, так и получится – он тебе с седьмого голоса сказку сказывает. Вон, Вершок, говорил, будто к соседке его змей огненный по ночам летает. Сам огонь во дворе видел. Другие нашлись, кто слово его подтвердил. А что вышло? Корова у соседки телиться должна была, вот она с лучиной в хлев и наведывалась… Ладно, пора мне. Идешь?

– Чуть погодя…

Опершись одной рукой о землю, а другой – о плечо товарища, Еким проворно поднялся на ноги.

– Тогда бывай… Когда теперь? Завтра?

– Не, завтра не получится. Завтра мы с отцом за дровами… Через пару дней загляну…

Еким кивнул и подался в город.

Сидит Алешка, смотрит на воду, и так хорошо ему, что домой возвращаться не хочется. Как вдруг слышит, будто поет кто-то. Прислушался – и впрямь, поет.

Глянул – откуда краса такая? Идет вдоль берега девка, с косой русой, в сарафанчике простеньком, цвета неба весеннего. Идет, напевает. Остановится, присядет, наберет ладошкой воды, брызнет, полюбуется, как солнышко в каплях играет, встанет, дальше пойдет. Вроде, всех девок городских знает, а эту – в первый раз видит. Может, из новых кто на другом конце поселился?

Вскочил, подбоченился. А она, видать, не из пужливых. Приметила молодца, ан в сторону не свернула. Идет себе, будто ей до него и дела никакого нету, напевает. Только приметил Алешка, будто нет-нет, а скосит на него глаза, тоже цвета – неба весеннего.