– Будь у меня корабли со златом-серебром, без всякой игры отдал бы, – сказал Алешка, как только девица приблизилась.
– Ой, Алешенька, так ли? Как нет кораблей – так и отдал бы, а как есть – так и побоку? – та улыбается.
– Такую красу неземную – и побоку? Не бывать такому, – Алешка отвечает. – А ты что же, как зовут меня знаешь?
– Оттого и знаю, что один только такой добрый молодец на весь город и имеется…
Не поймешь, то ли правду говорит, то ли надсмехается…
– Мимо шла, разговор ваш с Екимом слышала…
Вот как, и его знает!.. Может, она с ним… Алешка насупился.
– Дядюшка сказывал, дощечки ты когда-то нашел…
Ага!.. Дядюшка… Стало быть, родственница Сычова…
– …ты бы в них глянул, может, чего и сказали бы…
Голос ласковый, от самой – глаз не отвести, Алешка совсем голову потерял. Со стороны глянуть – стоит эдакая дубина стоеросовая, рот раскрывши, глаза выпучивши… А девка сказала, и пошла себе дальше, напеваючи.
…Как в избу вернулся, и не помнит. Сел возле сруба на лавку, в ворота раскрытые глядит. С такой рожей, что только по миру идти. Любой, завидев, гривенку подаст, потому как ясно, совсем у парня разум отшибло. Тогда только в себя чуток вернулся, как за ужином ложку с горячим наваром мимо рта пронес, да в ухо… Как и не вернуться, когда отец своей не пожалел и с размаху в лоб дал, аж треснуло. Младшие хихикнули, так и им досталось. Вон из-за стола, опосля всех сядете.
На беду, Алешка в себя-то пришел, а вот где дощечки свои схоронил, позабыл начисто. Сколько лет-то прошло, как он по ним учился. Куда задевать мог? Должно быть, на подкровелье где-то. Чтоб под рукой было, и не сгинуло. В иное место положить – пропадет запросто, а тут – и сухо, и не спросит никто, за чем полез. Лучшего места не сыскать.
Дождался Алешка, пока стихло в избе, вышел в сени и тихонько по лестнице в подкровелье поднялся. Огня с собой не прихватил, потому как пожар запросто устроить можно, так ведь об эту пору в окошко месяц светит. На зиму окошко деревом да мешковиной закрывают, ну так ведь на дворе не зима, чай…
Корзины лежат, сеть растянута, рыба висит, сохнет, пучки травяные, грибы с прошлого года остались, жерди, серпы с косами, прялка старая… Домовина стоит, и колода. Прежде колод две было – отец из леса притащил. Решил из них себе и матери домовины сделать. Одну сделал, а вторую все пока недосуг. Баклуши, кринки щербатые, мешковина, инструмент отцов, старый… Люлька в углу, крепкая, послужит еще. Игрушки Алешкины, голова лошадиная деревянная, на палку насаженная…
В общем, и полезной рухляди, и хлама – полно. Где тут искать – непонятно. Алешка сначала было рукой по крыше шарить начал, за стропилами, потом спохватился. Как бы это ему, мальцу, на такую высоту дотянуться?
Труха сыплется, глаза и нос забивает, за ворот лезет. Того и гляди чих разберет, тогда ой что будет! Вот и шарит по полу одной рукой, а другой – нос закрывши. Для удобства на четвереньки встал, только пользы от этого все равно никакой. И вот ползает он, из угла в угол, а потом глаза поднял – и оторопел. Потому как из темного места, куда свет из окошка едва попадает, на него смотрит кто-то. На сундуке со старой рухлядью сидит и смотрит. Глаза большие, желтые, сам лохматый. Никак, хозяина Алешка потревожил… Везет же ему!.. Иной за всю жизнь не токмо что не увидит, не услышит даже, про соседей-то, а тут: то баенник, то хозяин. Куда ни сунься, везде тебе рады. Это что ж теперь, ни в лес, ни в поле, ни на речку, ни на гумно – а сесть себе дома на лавку, и никуда?
– Батюшко, хозяюшко, – забормотал Алешка, тихо отползая задом в сторону лестницы, – мы к тебе со всем уважением, прими от нас угощение…
Конечно, никакого угощения у Алешки нету, но ему главное сейчас до лестницы добраться, а там кривая вывезет… Принесу с утра, что надобно, как-нибудь задобрю…
Не вывезла кривая. Вот, говорят, нашла коса на камень… А здесь Алешка, не видя, на косу нашел. Сбил ее со стены, она упала, загремела, еще что-то повалилось… В углу, где глаза горят, тоже зашумело – и к окошку. Филин-пугач в подкровелье забрался. Угукнул напоследок сердито, и подался подобру-поздорову. Только было Алешка его словом добрым напутствовать собрался, как слышит, внизу поднялись, в клеть выходят.
По лестнице – не успеть, в окошко – не пролезть, вот ведь занесло ветром недобрым птицу бестолковую… Туда глянул, сюда, да и залез в домовину. Накрылся крышкой, затаился, авось, пронесет… Коли заметили, что его нету, потом слезет тихонько, скажет, на двор выходил, по надобности.
Слышит, отец поднялся. В одной руке, должно быть, светец, в другой – не ровен час топор. Подумал так Алешка, и совсем ему неуютно стало. Одно дело – по шее надают, и совсем другое – обухом по лбу. Отец же все не уходит, осматривается и бурчит что-то.
И тут Алешке, знамо дело, чихнуть приспичило. Он уж и так, и сяк сдерживается, ан не удалося. Ка-ак рявкнет! Крышку домовины на локоть подбросило – и в сторону. Это от того, что согнулся, чихавши, и лбом к ней со всей дури приложился. Отца оторопь взяла, мало светец не выронил. То-то полыхнуло бы…
Оклемался, топор бросил, ухватил какую-то палку – и Алешку учить. Только тот быстрее векши с лестницы слетел и в сарай драпанул. Ну, хоть тут повезло – не стал отец за ним бегать…
Поутру объяснил, что заслышал шум на подкровелье, думал – тать какой забрался. Полез посмотреть, да ненароком шум учинил. А что в домовину забрался, – так ведь упал в нее, впотьмах, оттого-то и разбудил всех. Чего не сказался? Как-то не подумал…
Поверили, нет ли, ан в этот раз обошлось. Колодец чистить надобно, – что-то в последнее время вода мутнеть стала, трухи много, – не до того, зачем в подкровелье лазил. Пока чистил горло колодезное от мха да грибов, пока с дна грязь выгребал, вспомнил, наконец-то, куда дощечки задевал. Он их в горшок щербатый спрятал, а горшок у забора зарыл. Поверх окуня дохлого бросил, заговор прочел, чтоб не иначе кому, – кроме хозяина, конечно, – дощечки сии взять, кто этого самого окуня оживить сумеет.
Ну, у забора откопать – это не по подкровелью лазить. Это он ночью без всякого шума сделал. Допрежде же, весь вечер возле двора Сычова ошивался, девку высматривал. Зайти не решился, а так, то забор подпирает, будто ждет кого, то мимо прохаживается, будто по делу. Не углядел, все ж таки. Так и подался домой, несолоно хлебавши.
С дощечками помучиться пришлось. Когда каждый день учишься, перебираешь, – это одно, а тут – сколько за них не брался? Однако ж справился. Что искать в них – без понятия, только как перебирать начал, одна вроде теплее показалась. И будто сама в ладонь тычется.
«Зверь же, Скименом рекомый, есть всем зверям, и птицам, и гадам царь. Клыки имеет изогнутые, размером в длань, и зубы в три ряда, сверху и снизу. Величиною он с тура, но цветом светел, едва светлее солнца заходящего. Телом аки пардус, лицо же имеет сходственное с человеческим, а глаза у него – синь морская. Хвостом подобен скорпию земляному, на конце – жала, и в жалах тех – яд. Сии жала он, вскинув хвост над головою, метать способен. Гласом велик, и коли восхощет зверя созвать, рык издает, аки гром небесный, коли птицу – соловьем щелкает, коли гадов – гадом шипит. Бегом быстр, увертлив, воды не боится, а кольми паче свиреп и человекояден. Живет же где – неведомо».
Не раз и не два водил Алешка пальцами по дощечке, все думал, не упустил ли чего. Потом снова завернул, в кувшин спрятал и на прежнем месте закопал. Вернулся, лег и задумался. Никогда прежде о таком чудесном звере не слыхивал. Может, брешет книга? В ней ведь много понавырезано, чего придумкой кажется… А ежели нет? Сколько бед учинит, коли до города доберется. А добраться немудрено. Хочешь – берегом, хочешь – вплавь. Он ведь, если и впрямь такой чудный, озеро переплывет – и не заметит. Этого, конечно, в книге нету, чтоб плавать умел, только иначе и быть не может.
И так прикидывал Алешка, и эдак, не заметил, как ночь прошла. Только глаза прикрыл, ан уж петух голосит. За дневными заботами день пролетел, под вечер же опять дозором к дому Сычову отправился, а оттуда, так ничего и не углядев, на то место, возле которого девка ему показалась.
