– Ты б дверь-то отпер, – пробормотал наконец. – Какое хочешь слово дам, что более – ни ногой… Чего ни спросишь – завтра же все принесу…
– Да мне многого не надо, – тот отвечает. – Мне вон хлеба с солью пожаловали, того и хватит.
Видит Алешка, нашарил баенник возле себя краюху ржаную, крупной солью посыпанную, и в рот тянет. Эх, кабы ту краюху ухватить да самому отъесть!.. Не посмеет, должно быть, баенник того проучить, с кем хлеба-соли отведал. Только вот как до нее добраться?
– Дверь-то чего запер? – Алешка спрашивает, будто не знает. – Чего тебе от меня надобно?
– А ничего не надобно, – старичок отвечает. – Вот поем, да и обдеру.
– Так ведь я тебе зла никакого не причинил… Ну, зашел случаем…
– Случаем – не случаем, а все одно обдеру. Для порядку.
А сам уже всю краюху сжевал. Крошки обобрал на ладонь, в рот метнул, да как кинется на Алешку! Тому и не осталось ничего, кроме как увертываться, ну, либо, ободрану быть. С баенником совладать – это кем же быть надобно. У него силища, сто человек не пересилят. Вот и крутится, и орет, как медведь ревет. Только то и спасает, что баенник больно уж неповоротлив да недогадлив. Ухватит Алешку за волосы, чтоб дерануть разок – и кончено дело, ан тот крутнется вокруг себя, и нет ничего в лапах у баенника. Станет молодец в углу, кинется к нему старичок, лапы растопырив, да этими-то самыми лапами в стены и упрется, а Алешка пригнется, и нырнет под растопыренными лапами. Или за балку потолочную ухватится, и поверху сиганет. Видит, что ничего у баенника не получается, совсем ум потерял. То пнет его, то ведро деревянное ему на голову нацепил, то доску от полка оторвал, вместо себя подсунул… Только не человеку с баенником тягаться. Сколько ни вертелся Алешка, сколько ни прыгал, ан уставать начал. Тут-то баенник его и схомутал. Ухватил поперек, как бревно, – и к печке. Там между нею и стеной промежуток малый имеется, в два кулака. Туда и прет. Тут уж Алешка видит, – совсем конец ему приходит, – да как завопит во всю глотку!..
На его счастье, в предбаннике так шарахнуло – уши заложило. Дверь наружу вынесло, народ вваливается. Баенника будто не бывало, Алешка на полу лежит, еле жив…
Выходили. Девка, что гадать приходила, шум подняла. Остальные тоже перепугались, потом все ж таки пошли взглянуть, что да как. Услыхали кутерьму несусветную, по домам бросились, народ собирать. Только это Алешке не помогло бы, кабы не дружинник молодой, ему погодок, Еким свет Иванович. Он с собой разрыв-траву носил, Всеведы-знахарки подарок. Против нее ни один запор не устоит, будь хоть заколдованный, хоть трижды заговоренный. Случаем на улице оказался, где девки бегали. Той травой дверь и одолели.
Как Алешка в себя пришел, стали его спрашивать, как его в баню в час неурочный занесло? Отбрехался. Мол, шел мимо, углядел вроде как зарево, думал – пожар. Дверь открыта была, сунулся, тут-то баенник его и прихватил… Язык у Алешки знатно подвешен, да и сочинять ему не привыкать, потому – чуть не в герои себя определил…
В общем, баенника задобрили, дверь обратно приставили, поговорили-посудачили, да и забыли. Ежели б в диковинку случай такой, а то у одного со сватом вот давеча приключилось, у другого – с братом… Обошлось, – на том спасибо.
Алешка же, как оклемался да на ноги крепко встал, первым делом Екима разыскал. Искать, правду сказать, долго не пришлось. Потому как в Ростове свой князь имеется. Не столь богатый и славный, сколько киевский, зато свой. И ему, как любому князю, дружина положена. Только что князь, что дружина его – не особо выделяются. Не зная, да не спросив, спутать можно. Искусство же воинское, оно большей частью по наследству передается. Это еще с тех времен пошло, когда гости заморские почасту наведывались. Кое-кто не стал возвращаться домой, – здесь оставался. Чего и не остаться-то? Земля, вода, лес, воля, народ приветливый, девки красные… Вот и оставались, и учили детей своих, а те – своих. Хоть и нечасто оружие в руки брать приходится, а случалось. Ну, других тоже обучали, конечно, в ком способность имелась. Еким же из первых был, из тех, то есть, кто род свой от пришлецов ведет. Они с Алешкой, что два лаптя – с виду похожи, ан один все же левый, а другой – правый. У одного ветер в голове гуляет, другой рассудительный не по летам. Один – кипяток, другой – ледник. Может, от того и стали друзьями-товарищами, что в другом то есть, чего в себе не хватает.
Еким, хоть и немногословен, а все ж таки и не нем. Алешка из него много чего повытянул. В славных делах дружина участвовала. Звали ее с собой в походы князья киевские, начиная с того самого, что щит свой над воротами Царя-города прибил. Тогда с ним воевода ходил, Потаня. Нашего-то князя о ту пору хвороба одолела. И без него справились. Так себя в рати показали, что тот самый князь киевский, когда с побежденными греками договор подписывал, специально оговорил, чтобы они часть дани в Ростов отсылали.
Еким, он так рассказывает, будто сам воевода. Про военную хитрость, – ту самую, когда князь киевский ладьи на колеса поставить велел, – про то, где каких воев расставить, соответственно вооружению, как осаду вести… Алешка же иначе себе все представляет. Будто он – грек. Стоит на крепостной стене, смотрит в поле, со всех сторон город окружающее, и вдруг видит: по пышному разнотравью, словно лебеди, под белыми парусами, ладьи плывут, аки по суху… Колес не видать, поневоле подумаешь, что волхвы северные колдовством корабли движут…
– Так они что же, до сих пор нам дань шлют? – любопытствовал Алешка.
– Перестали, – вздохнул Еким. – Им договор нарушить – что на забор плюнуть. Не будешь же к ним каждый год походом ходить… Пуще того. Они там у себя живой огонь придумали. Так что когда князь киевской, – другой уже, – с кораблями к стенам приступил, они его этим самым огнем и пожгли.
– Что же это за диво такое – живой огонь?
– Кто ж его знает? Летит по воздуху, будто змея огненная, и ничем-то эту самую змею сбить невозможно. Ни копьем, ни стрелой. Она же, коли обовьет кого или чего, дотла спалит.
Алешка на это ничего не сказал, только хмыкнул. Оказывается, не один он при случае приврать может…
Враки, не враки, что Еким рассказывал, а только взбрело на ум его товарищу делу ратному обучиться. От того, должно быть, – приметил, как девки на молодого дружинника засматриваются. Его, конечно, тоже стороной не обходили, только у соседа завсегда и корова толще, и репа крупнее. Про то же, что с соседом даже мед покупать нельзя – хоть и из одной корчаги наливают, а у того непременно слаще окажется, – разве самый недогадливый не ведает.
Еким поначалу удивился, чего это Алешке в голову втемяшилось. По нему – так лучше мирной жизни ничего в целом свете нет. Но тот наплел с три короба, будто нехорошо получится, коли завтра ворог какой нагрянет. Уж как бы ему тогда хотелось с товарищем плечом к плечу встать, а как же он встанет, ежели ничего уметь не будет? Без умения же… Сам же Еким и рассказывал, будто в старую пору те самые гости заморские, умеючи, вдесятером запросто десяток десятков гнали. Уломал, в конце концов. Взялся тот его тому обучать, чего сам умеет.
Самому та польза, чтоб навык не растерять. Алешка же никак в толк не возьмет, не шутейному делу товарищ его учит. Для него что меч, что булава, что топор – сродни забаве. Он все хитрости измышляет, как бы ему учителя своего одолеть. Оно, конечно, в бою хитрость великое дело, ан уменья истинного ей не превозмочь. Достается Алешке, почем зря, не жалеет его Еким. Увидать без рубахи да порток – живого места на нем нету. До самых пят побитый. Только пусть уж лучше теперь, нежели в сече, коли придется. Там враг не деревянным оружием, да не тупым обихаживать станет…
Так и жил какое-то время Алешка. С утра, чем свет, по хозяйству, родителям в помощь. Как стемнеет – с Екимом возятся, али на игрища. Домой вернется, не успеет глаз сомкнуть, ан уж подыматься пора. Григорий с Пелагеей уж и невесту ему присматривать стали, только не лежит у Алешки сердце ни к женитьбе, ни к жизни спокойной. Иное призвание в себе чует. Подвигов жаждет, славы. Откуда и взялось? А тут еще слухи с того берега озера доходить стали – беда надвигается. Объявилась сила неведомая, лютая, не щадит ни воина, ни пахаря. Волхвы говорят, ищет кого-то. И пока не отыщет, не будет людям покоя, а будет погибель…
