- Еще для вас передали две записки от господ Плаксиных, - и тут же вложил записки в его руку, - это отчеты, за сегодняшний день.

Фон Мекк не оценил такой секретности, тут же развернул записки и прочитал. Маска, конечно, мешала видеть его лицо, но Аксель разглядел и пробежавшую судорогу, и дрогнувшую челюсть - фон Мекк вдруг впился зубами в палец своей перчатки и, кажется, прокусил ее насквозь.

- Пойдем, - повторил он, обращаясь к Акселю, спрятал смятые записки за обшлаг и вышел из камеры. Аксель последовал за ним, следом потащили Десэ, злобно глядевшего горящим глазом.

Фон Мекк выгнал из камеры всех, оставшись с арестованным наедине - Аксель пожалел, что не успел убрать плащи. Он встал под дверью - на случай, если понадобится помощь - и прислушался. Полицейские чуть поодаль раскурили свои трубки и призадумались - ситуация явно их озадачила.

В камере за дверью раздавались лающая, злобная французская речь Десэ и беспомощный лоррен фон Мекка.

- Граф Левенвольд... месс нуар... аква Тофана, Катарина Десэ - моя мать, называемая вами, идиотами, Мон Вуазен, - доносились из-за двери слова Десэ, - алхимия...месс нуар... опять Рене Левольд... кавалер Керуб Де Монэ...

Такое сочетание имен собственных дало Акселю возможность понять, что Десэ уже наговорил с фон Мекком на двадцать бочек арестантов. После третьего упоминания Рене Левольда в сочетании с аква Тофана и месс нуар в камере грохнул выстрел, за ним - второй, и Аксель, не раздумывая, толкнул ногою дверь.

Фон Мекк стоял над телом Десэ с растерянным видом. Шляпа его валялась на полу в луже, натекшей с плащей - хорошо, не в луже крови.

- Сегодня не мой день, - потерянно произнес фон Мекк, все еще на своем лоррене, - уберите за мной, Алексис, хорошо? Мне нужно срочно уехать, дела на большой земле, - фон Мекк спрятал пистолеты и снова грыз свою парижскую перчатку, - Вы поможете это убрать, Алексис?

- Я счастлив работать с вами, господин фон Мекк, - Аксель поднял с пола шляпу и протянул почтительно фон Мекку, - я уберу это. Что делать со вторым?

- Я заберу его с собой, пусть мальчики отведут его в лодку, - фон Мекк надел на себя шляпу - с подмокшим пухом, но вполне еще восхитительную, - Я разыщу тебя в крепости, Алексис. Я твой должник.

Он пулей вылетел из камеры, и шаги его загрохотали по коридору. Аксель заглянул в соседнюю камеру и сказал:

- Господа, секретарь фон Мекк покинул здание и ожидает вас на пароме. И вас, господин Липман, особенно.

Липман скосил глаза на кровь на Акселевых сапогах и произнес смиренно:

- Ежели вы стреляете в арестованных, я, так и быть, готов написать расписку...

- Уже не стреляем, - успокоил его Аксель, - преступник напал на конвоира, а ваш превосходный господин тут и вовсе совершенно ни при чем.

- И что ты сделал с телом? - спрашивал Акселя Ласло уже в крепости, в своей каморке за прозекторской.

- Камень к ногам и в воду, - поведал равнодушно Аксель, - вон Копчик мне помогал.

- А то привезли бы мне, - размечтался Ласло, - нам в университете читали, что отравителей самое интересное вскрывать - у них все органы очень странной формы становятся от ядов. Печень, например, круглая.

- Ты бы его еще подсунул вскрывать господину Рьен, - подсказал Копчик, - чтобы тот просвещался.

- Боюсь, никогда мы больше не увидим у себя господина Рьен, - меланхолически отвечал Ласло.

- Ты дом-то снял? - спросил его Копчик.

- Снял, - с удовольствием проговорил Ласло, завязывая длинные черные волосы в гулю на макушке, - Вместе с зеркалом, тайной комнатой и головой козла.

1998 (зима)

"От знаменитой красоты ее почти ничего не осталась, но княгиня по-прежнему величава и держит себя с непревзойденным достоинством. Поистине, злой рок довлеет над этим семейством - мать ее была в свое время бита кнутом и сослана, муж княгини подвергся гонениям и ссылке, и сама княгиня по горькой прихоти фортуны лишена была языка, бита кнутом и сослана в Сибирь. Для разговора она пользуется теперь золотым карандашиком и книжкой наподобие бальных, в которой и пишет ответы для своих собеседников. Я хотел было спросить, удалось ли княгине увидеться в Сибири с бедным моим Рене, но она никогда не отвечает на вопросы о нем - слишком еще кровоточит эта рана..." Ты, как и я, тоже потерял где-то своего брата, далекий мой друг Казимир Вальденлеве?

Я не знаю, как перестать испытывать к себе отвращение. Казалось бы, Травиата на итальянском, Большой театр, ложа бенуара, два красавца рядом со мною, и каждый держит меня за руку. Чего желать более? Но мне было тошно и оттого, что я не понимаю итальянского, и оттого, что красавцам моим интереснее друг с другом и мое присутствие нужно им только для приличия.

- Хочешь, я буду тебе переводить? - предложил Макс.

- Спасибо, не нужно, - отвечала я, - из моей памяти еще не стерся рассказ Булгакова "Неделя просвещения".

Дани хихикнул, а Макс уставился на меня вопросительно. Я не стала объяснять - не пересказывать же ему Булгакова, в самом деле?

Певцы выводили рулады, и мне казалось, что они орут, как коты. У меня полное отсутствие музыкального слуха, любую музыку я воспринимаю, как шум.

- Мне прислали билеты, - вдруг сказал Дани, - через десять дней я улетаю.

- Ты успеешь со мной в Питер? - спросила я спокойно, совершенно спокойно.

- Оке, систер, конечно, успею, - Дани сжал мою руку в своей. Макс же, напротив, мою руку выпустил и перегнулся к нам через подлокотник:

- Вы едете в Питер? Когда?

- Дня через два, - ответила я, - Это не критично. Мне нужно зайти в архив и кое-что прочитать, пока архивистка не свалила в отпуск.

- Про Казимира? - оживился Дани.

- Представь себе.

- Я тоже еду в Питер, - объявил Макс торжественно, - Я должен забрать мотоцикл.

- То есть? - не понял Дани.

- Купил в Питере мотоцикл, теперь забираю, - пояснил Макс, - я могу поехать с вами. Туда. Обратно вернусь, само собой, один.

- Сам собой, - поправила я, - на себе же.

- Как жокей, выступающий на лошади Себеж, которого объявляют "такой-то, выступает на себе же", - пояснил добросердечный Дани.

- Типа смешно, - дополнила я.

Макс глядел на нас и не понимал, и мое черное сердце радовалось, что есть еще моменты, когда он - это он, а мы - это мы.

Макс посмотрел на Дани долгим вопросительным взглядом и сделал многозначительное движение бровями.

- Приглашаешь? - подмигнул Дани.

- Ты не лопнешь, деточка? - спросила я его.

- Ты можешь пойти с нами. Мы в мужской туалет, ты - в женский.

- Спасибо, потерплю до дома. Здесь храм искусства, а вы - клизмы, - я повернулась и стала смотреть на сцену. Толстенький герой в бархате и атласе пел свою арию, и я уже не помнила, кто он и о чем поет. Дани и Макс прокрались к выходу у меня за спиной. Я склонила голову на алый бархат балконного ограждения - бог весть, как оно правильно называется - и задремала.

- Вставай, соня, - Макс склонился ко мне и нежно потрепал по плечу, - поехали домой? Все равно ты спишь...

Он шептал мне на ухо, и его дыхание обжигало, а рука была мягкой и теплой, и был он молод и прекрасен, как принц - очень приятно, безусловно, если бы я не любила так отчаянно другого. Я взяла его руку со своего плеча:

- Вы сможете вести машину, сударь? Не уснете по дороге?

- Только поехали ко мне, - чарующе улыбнулся Макс, - Данька не хочет домой.

- А где он?

- Он уже в машине, я дал ему ключи. Пусть покатается - по парковке.

Я представила, как обдолбанный Дани катается по парковке, и меня объяло безумие сродни материнскому.

- Пошли, - я вскочила с кресла, - мы должны его остановить.

- Погоди, - Макс удержал меня в объятиях, и я еле доставала ему до плеча, - Такая мизансцена, жалко упускать, - и он поцеловал меня, медленно и лениво, словно - не хочется, но надо. У него были сухие горячие губы, чуть сладковатые на вкус - наверное, печень уже начала отказывать. А мизансцена, и в самом деле, хороша была - красные шторы, словно в фильме Линча, и теноры, меряющиеся фиоритурами, как старшеклассники своими морковками...