- Не мучайтесь, это мальчик, - не выдержала я. Подсказала.

- Извините, - он отпустил Данину руку и попятился восвояси. Он был красивый и никакой, с незамутненным лицом округлой яичной гладкости. Я фраппировала его, несомненно.

- Нужно идти ловить такси, - напомнил Тихон, - хватит кадриться.

Дани, звезда интеллектуального труда, расплатился за всех нас и набросил на голову свой капюшон, вернувший ему сходство со зловещим иезуитом, мы подхватили рюкзаки и вышли - на улицу, под снег.

Мы простились с Тихоном - спровадили, наконец, с глаз долой. Ржавая трясущаяся машинка доставила нас до дома. Дани повернул ключ в двери, и болонка Герка - полное имя Герой - шаром выкатилась к нам под ноги. Я взяла Герку на руки и шепотом уговорила не брехать - все наши еще спали. Занималось сладостное субботнее утро. Дани взял в морозилке пиво, в котором плавали острые кристаллики льда, и с этой седой запотевшей бутылкой забрался в постель.

- Иди ко мне, систер, - пригласил он и меня, но я включила компьютер и села перед мерцающим экраном, с трудом разлепляя ресницы. Ночные рельсы стояли перед моими глазами, и, когда я смотрела на них зачарованным взглядом - сомнамбулическая история ударила меня в сердце, как баскетбольный мяч ударяет школьника на физре. Графоманский зуд похож на голод и чесотку одновременно. Я не могла не... Белый лист ужасал, конечно, но я зажмурилась, проморгалась, и набрала бесстрашно название самой первой своей главы:

1733 (лето). Господин Смерть и господин Ничто

Белая ночь перебирала силуэты на другом берегу Невы призрачными своими перстами. По реке косяком шли лодки, разукрашенные наподобие венецианских гондол - двор возвращался с ночного катания. В неверном свете набеленные лица царедворцев как будто фосфоресцировали - словно физиономии упырей. Василий Прокопов, по прозвищу Копчик, подканцелярист Тайной канцелярии, из бойницы в крепостной стене наблюдал за движением лодок в небольшую подзорную трубу, вглядывался в лица придворных звезд и пробовал угадать - кого из них вскорости ждать ему в гости. Здесь же, на стене, среди бутылок и нехитрой снеди, копиист Аксель Пушнин и лекарь-прозектор Ласло Ковач вели между собою престранный диалог:

- Нумер четыре временно выбывает, нумер пять опускается на десять пунктов, - с пономарской интонацией произнес лекарь.

- Как я понимаю, все сейчас ставят на шестнадцать? - спросил его Аксель.

- Определенная ажитация, несомненно, присутствует, - туманно отвечал Ласло.

- Как думаете, господа, кто из баловней судьбы, проплывающих под нашими стенами, вскорости пожалует к нам в гости? - Копчик с трубою в руке повернулся к товарищам и сделал широкий, несколько театральный жест. Товарищи переглянулись и одновременно расхохотались:

- Просветим его?

Копчик в питерской канцелярии был человеком новым. Месяц тому назад прибыл он из московского полицейского управления, откуда выписал его Андрей Иванович Ушаков. Копчика такая перемена участи не обрадовала, но и не очень-то огорчила. В Москве товарищи его обижали - длинношеий Копчик, робкий, как защипанный гусенок, стеснялся всего, носил очки и впридачу ужасающе заикался. Горластые недоросли из московской канцелярии избрали его жертвой своих немудрящих экспериментов - гадили в стол, например, или подтирали свежепереписанными протоколами все свои непристойные отверстия. Причиной тому могла быть простейшая зависть - тихоня Копчик лучше многих умел из разрозненных охов и всхлипов потерпевшего, из невнятных, перемешанных с матерком показаний свидетелей, из отчаянных, в крови и харкотине пополам с выбитыми зубами, признаний обвиняемого - собрать четкую, красивую, абсолютно логичную конструкцию. В Копчиковых протоколах всегда прозрачно все выходило и ясно, и словно свежий ветер гулял - так грамотно и отчетливо разложены были события, по ящичкам и полочкам. Этот Копчиков талант и оценил начальник Тайной канцелярии, незабвенный Андрей Иванович Ушаков, подчиненными своими прозванный Андрей Иванович Настоящий.

Первый свой протокол на новом месте Копчик отдал переписать копиисту Алексею Пушнину, прозываемому всеми Акселем - ибо негоже протокол, обляпанный кровью и захватанный сопливыми пальцами, отдавать в первозданном виде наверх, где прочтет его монаршая особа. Богатырь-копиист принял протокол и внимательно выслушал Копчика - тот каждое слово произносил по минуте, захлебываясь в согласных, как кутенок в ведре. В Москве Копчика за его речь ненавидели и передразнивали нещадно. Аксель выслушал булькающую тираду с завидным спокойствием и только спросил:

- Ты заикаешься с рождения или после испуга?

Копчик обреченно поведал - согласные в его речи так и натыкались друг на друга - что в детстве свалился в колодец и с тех пор с ним такая незадача. "Кто долго глядит в колодец - потом глядит из колодца" - вот какого мнения была Копчикова матушка о его падении. Аксель внял истории с доброжелательным интересом.

- Знаешь, кто я? Кроме того, что копиист? - спросил он, делая таинственное лицо - а румяной, словно блинами умытой физиономии нелегко было придать таинственности, - Я помощник экзекутора. И учился на лекаря в Геттингене. Я могу вылечить тебя, если не побоишься.

Копчик хоть и привык видеть во всем подвох - но что-то располагающее было в огромном экзекуторе-копиисте, передвигавшемся легко и воздушно, несмотря на внушительные габариты. Отважный подканцелярист согласился на лечение, и, удивительное дело - Аксель избавил его от заикания. В далеком Геттингене учили, что заику можно вылечить испугом - и Аксель как бы случайно уронил Копчика в каменный колодец, выложенный в одном из коридоров крепости - а на дне колодца подхватил беднягу лекарь Ласло, весь облаченный в черное и даже с чулком на голове. Копчик лишился от ужаса чувств, но лишь пришел в себя - заговорил четко и гладко, как говорил в детстве.

Так они трое и подружились. Аксель и Ласло учились когда-то на лекарей, но прихотливая чертовка-судьба распорядилась с ними с каждым по-своему. Аксель, из обедневшего дворянского рода - папаша его проиграл все свое состояние шулеру-французу - в Геттингене не доучился, так как убил на дуэли человека. От суда сбежал, вернулся на родину, похоронил отца, побывал и помощником профоса, и кулачным бойцом, и канцеляристом в полиции - а знал он и немецкий язык, и французский, и греческий, и латынь, и по-латыни умел составлять даже целые фразы. Андрей Иванович, начальник Тайной канцелярии, пригласил богатыря-эрудита в свое ведомство, и вместе с подпиской о неразглашении подмахнул Аксель еще две расписки - обещания не драться и не пить, ибо прежде был этим грешен. Здесь же его и прозвали Акселем - за умение говорить по-немецки лучше многих немцев. Аксель прилежно копировал протоколы, но когда старый кат Прохор Михалыч низвергался в запой или валялся избитый после драки с гвардейцем - а такое случалось нередко - Аксель откладывал в сторону протоколы и мемории и вставал к дыбе и кнуту. В профессии ката видел Аксель зеркальное отражение профессии лекаря и даже подводил под свое неприглядное занятие некую философскую базу. В городе имел Аксель небольшую хирургическую практику - ибо зубы рвал ловко, выламывая порой половину челюсти. "На одной службе сломаю - на другой починю" - говорил он о своих клиентах.

Ласло Ковач хоть и числился в крепости лекарем, другой практики, кроме заключенных, не имел и не стремился иметь. Мрачный брюнет с выдающимися надбровными дугами, Ласло преподносил себя в стиле небезызвестного своего соотечественника Влада Цепеша, носил черное и красное, говорил густым голосом и увлекался оккультизмом. То есть своя практика у него была, но отнюдь не медицинская - Ласло занимался алхимией, водился с масонами и вызывал фрейлинам демонов. Явление демонов было процедурой дорогостоящей и порой оканчивалось для Ласло зеркальным подобием конкубината. Жил Ласло в комнатах за прозекторской, пропахших смертным духом, что, впрочем, вовсе не смущало его - Ласло утверждал, что запах притягивает потусторонние силы.