«Да-да! – вспомнил усталый Мухулай. – Когда забивают скот, то высушивают бычьи мочевые пузыри, внутрь которых кладут сухие горошины, и встряхивают под ухом дитя… Если ребенок определит по звуку, сколько горошин внутри сухого пузыря, – получает погремушку. И у меня в детстве были такие игрушки… Я ведь хорошо определял на слух: две, три или пять горошин в желто-черной пустоте…»

И когда пришел Кехсэй-Сабарах, Мухулай заговорил с ним так:

– Мое слово – это слово моего хана. Ты готов слушать?

– Слушаю… – тихо ответил старый полководец.

– Мне велено сказать, что мы не хотим расформировывать ваше войско, разрушать его звенья и связки. Более того, хан собирается вооружить найманов, но я сомневаюсь: а вдруг нашими же уздечками да нас и обротают? Я говорю с тобой, потому что доверяю тебе. Ты благороден, как и наш хан, который не только спас ваш народ от рабства, но и приравнял его к своему. Так что ты скажешь?

Кехсэй-Сабарах замычал нечто невнятное:

– Я стар… оставьте меня умереть… не знаю… не хочу знать… зачем такая спешка?

– Спешка? – деланно удивился Мухулай. – Это не спешка, а выражение доверия, старик. Мне кажется, ты против того, чтобы ваши люди получили оружие! А я думал, ты порадуешься вести об освобождении найманов!

Кехсэй-Сабарах заговорил, по-прежнему не подымая глаз:

– Слишком добрые и приветливые люди становятся слишком жестокими и беспощадными, если разочаруются в своем понимании добра. Это говорю я, проживший долгую и открытую к людям жизнь. И я на вашем месте не спешил бы к полному слиянию с нами: нужно дать время, чтобы затянулись душевные раны, остыли возмущенные крахом ила сердца. Иначе ваши добрые намерения истолкуются болезненным сознанием наших воевод превратно…

Итак, одна горошина есть. И Мухулай продолжил:

– В чем-то ты прав. Благодарю тебя. Но если ты, такой умный и уважаемый среди наших народов воин, не хочешь вывести своих к ясности и миру с нами, то от кого нашему хану ждать понимания? хан хочет приблизить тебя к своей особе и к нашим военным секретам, а ты, похоже, набиваешь себе цену? Есть ли что-то более ценное, чем сама жизнь? «Свобода», – скажешь ты. Но ведь хан дает тебе и свободу. Ты не предатель, не перебежчик, не клятвопреступник. Тайан-хан своей смертью оплатил эту вашу свободу. И старым не прикидывайся – я видел, как ты воюешь! Так в чем же дело?

И снова Кехсэй-Сабарах не выпрямил стана, не поднял головы. Он лишь всей грудью тяжело вздохнул.

– Не надо думать, что я заставляю себя упрашивать… Я не настолько глуп и корыстен, как может показаться из-за моего упрямства. Я был советником Инанча-Билгэ-хана, потом его сына…

– Почему, старик, ханы сперва приближают тебя, а потом отстраняют и отдаляют?

– Я говорил правду. А правда частенько похожа на сухую лепешку: кому хочется ее жевать, если вокруг море вкусной, как спелая дыня, лжи? Вот и я, говоря правду, быстро становился носильщиком сухих лепешек к столу своего хана. Куда мне было тягаться с подносчиками истекающих ложью дынь? Они окружали хана и доводили до его глаз и слуха лишь то, что выгодно им… Я давно был бы изгнан из числа избранных, но спасало военное ремесло, в котором преуспевает не каждый говорун…

– Хорошо и просто говоришь, почтенный старец! – растроганно проговорил Мухулай. – О, как ты прав: без ароматной дыни обойтись можно! А сухая лепешка спасет в самые черные времена! Приходилось и мне задумываться над этим… Как пригодился бы ты в нашей ставке, Кехсэй-Сабарах!

Губы старого воина задрожали, и он прикрыл лицо ладонями. На тыльной их стороне Мухулай увидел множество старческих родинок.

– Я – человек, дух и воля мои сломлены! Ум отцвел и осыпался, я увядаю, а потому не гожусь в советники… Единственное, чего я теперь прошу у Господа нашего Бога, так это вернуться в подмышку Золотого моего Алтая, в колыбель моих детских снов, откуда я вышагнул в седло и мчусь до сей поры неведомо куда! Я бы прожил один год, как целый век, поохотился бы на дичь… послушал бы зов земли да и ушел, когда она призовет…

«Две горошины…», – пытался считать Мухулай, но перед глазами вставали картины детства: дымокуры… кобылица с жеребенком… сбитая влет птица с цветным оперением…

– Хорошо… – сказал он, стряхивая оцепенение. – Ты свободен, почтенный старец.

«Головой-то работать потрудней, чем мечом да пикой», – глядя вслед Кехсэй-Сабараху, подумал Мухулай.

«Наверное, нет в Великой степи человека, который не хотел бы установления одного ил-улуса, стоящего на прочном камне справедливости. Подумать только! Никто никого не притесняет – все подчинено закону, перед которым все равны. Не стоит ли ради этого трудиться денно и нощно? Но по всей Великой степи нет и тех, кто верил бы, что такой ил возможно основать. Был же в древности Великий тюркский каганат, куда входили бесчисленные племена! Был… Но отчего-то и он не устоял во времени. Может быть, сами люди столь несовершенны, если всегда рубят сук, на котором сидят, и какое мироустройство им ни подай – они затребуют другого и, скорей всего, привычного… – мучительно переживал Тэмучин свое одиночество, свой одиночный полет. – Может, мне уйти от людей и заняться, как старик Джаргыдай, кузнечным делом? – Тэмучин улыбнулся нелепой и панической мысли. – Так не бывает. Нет пути назад…»

Старик Джаргыдай всю жизнь лепился со своей кузницей у подножия горы Бурхан-Халдун. Там же и железо вываривал из руды. Когда не было войн, он ковал домашнюю утварь да чинил ломаное, а начинались войны – шли из его кузницы кольчуги, пальмы и мечи, наконечники стрел и копий. Более всего в войсках славились сабли-сэлмэ, которые обладали потрясающей остротой и свистящей гибкостью. Но и наконечники стрел для луков-хойгур, наточенные Джаргыдаем, при хорошем стрелке пробивали любую кольчужку.

В минувшем сражении сделали свое дело его воющие стрелы. Много таких стрел заказывал ему хан, и Джаргыдай, не зная усталости, возился с нанесением резьбы на наконечники – тогда в полете стрелы пели, выли и плакали. Когда найманы столпились, с неба на них обрушился такой гибельный вой, от которого волосы с головы осыпаются.

Молодого еще кузнеца Джаргыдая заметил Джэсэгэй-батыр: глаза его видели глубже простых человеческих, а ум, как опытный ткач, из разрозненных и разновеликих ниточек ткал цельную картину мира, где каждый узелок был частью единого целого. Так случилось, что приехал Джэсэгэй-батыр однажды и встал, не слезая с коня, у деревянного истукана, утыканного стрелами. Тут кузнец Джаргыдай испытывал наконечники для стрел. Он вырвал из деревянной плоти истукана несколько стрел, внимательно оглядел их оперения и наконечники, потом отъехал неспешно на расстояние полета камня, если его пустит сильная рука мужчины, натянул тетиву своего лука и пустил стрелу в истукана, не сходя по-прежнему с седла. За ней вторую, третью стрелы… Затем подъехал и проверил, какой из наконечников вынимается с меньшим усилием, какой с большим. Сошел с коня и, ведя его в поводу, направился к кузнице Джаргыдая. Увидев Джэсэгэй-батыра, молодой кузнец оцепенел, и раскаленный слиток металла выпал из клещей в чашу с расплавленным жиром, синё задымил, запахло чадом. А Джэсэгэй уже раскинул перед своими глазами легкую в плетении кольчугу, сделанную Джаргыдаем, и восхищенно цокал языком.

– Прими мой подарок, батыр! – выдавил из себя кузнец, опомнившись.

С тех пор они дружили.

С разницей в несколько дней родились их первенцы Тэмучин и Джэлмэ. Джаргыдай выковал для Тэмучина железную колыбель, умягчил ее ложе собольей подстилкой и верблюжьим одеялом, а вручая подарок, сказал:

– Мы, простые люди, всего лишь беззащитное, пугливое стадо, когда у нас нет вождя… Но вождя надо вскормить собственными сердцами, вождь дается волею небес лишь тем, кто примет его в свое сердце… Тэмучин родился на этот свет со сгустком крови в левом кулаке. Он подарил нам надежду на то, что смутное и лихое время гонений пройдет и он станет Великим Ханом, способным устроить счастье многих народов! Я дарю ему своего сына Джэлмэ. Пусть он сопровождает Тэмучина всюду и всюду держит повод его коня, открывает перед ним и закрывает полог сурта, служит ему тенью в зной и крышей в грозу. Да будет нерушимо мое слово!