При жизни его сравнивали с Прометеем, боготворили как трибуна, восхищались им и любили незабвенно. Он был олицетворением новой власти и будущей прекрасной жизни в коммунистической стране. Но он оставался тем самым скромным мальчишкой, который с восхищением вслушивался в слова олонхосута, воочию видел образы богатырей и картины дальних миров. Закрыв на мгновение глаза, он воображал себя олонхосутом, как известные исполнители из Жулейского наслега[20] Табаахырап (Иван Николаевич Винокуров), Куохайаан (Степан Андреевич Саввин), Кылачыысап (Алексей Николаевич Харлампьев), имена которых он с уважением вспомнит в «Ньургуне Боотуре Стремительном».
Возможно, видя его интерес к древней вере и словотворению, кто-то из земляков предрекал ему будущее великого шамана или олонхосута, ведь он происходил из рода уважаемых, почитаемых народом шаманов-ойунов. В жизни все сложилось иначе. Трудно сегодня сказать, что было ему ближе: стать выразителем народной мудрости или создавать новую власть, созидать республику. Это были две стороны одной медали: основатель государственности, революционер не только в содержании стихов, но и в их форме, а с другой стороны, трагический поэт, переживший крушение своих идеалов и веры, человек, предвидевший страшные раны века, которые не обошли его стороной, философ и мыслитель, описавший все боли и беды новой эпохи. Во все периоды своего жизненного пути он всегда был полон новых замыслов и мечтаний, всегда пребывал во власти обуревавших его идей. Его поэзия сильна своим созвучием веку, в котором он жил, который он переживал как личность, как творец.
Ойунский – бесспорно выдающийся писатель и поэт. В литературе он создал свой, ни на что не похожий мир: реалистичный, с революционным накалом и при этом мифологизированный – мир олонхо и древних преданий, гармонично сочетающихся с глобальными проблемами мироустройства, политики и реалий 1920–1930-х годов. Он революционер не только потому, что использовал революционную риторику, но и в том смысле, что стал зачинателем новых литературных форм для якутской художественной словесности.
Самый идеальный перевод не может передать полноты ощущений материнского языка произведения. Мы можем говорить только об адекватности и понимании сути, смысла произведения[21]. Строки Ойунского на родном языке звучат совершенно по-другому, его язык – это «иччилээх, хомуһуннаах тыл», что значит «вещие, проникновенные слова», имеющие «магические, колдовские, волшебные силы или чары». В чем же была сила его слова?
Очень интересное замечание по этому поводу сделал в том же Париже, на конференции, известный исследователь Борис Шишло: «Я хочу говорить об этой специфической силе якутского Слова, пытаясь внести мой скромный вклад в понимание сути якутской поэзии. Для этого я хочу прежде всего обратить внимание на несколько специфических якутских выражений, найденных в конце XIX века известным лингвистом Пекарским. Например, «сангарбыта – сата былыт буолла», что можно приблизительно перевести как «речь его стала как грозное облако Сата», или «сангатын сататын», что переводится «каков яд (буквально Сата) его речи», или еще «Аба-Сата», буквально «большая Сата», что Пекарский переводит как «сарказм, яд речи». Эти выражения трудно перевести и понять. И, чтобы раскрыть их глубокий смысл, необходимо уловить суть слова «Сата», которое является семантическим ключом к этим вербальным формулам»[22].
Затем Борис Петрович говорит о том, что для раскрытия тайны этого слова надо обратиться к олонхо Ойунского «Ньургун Боотур Стремительный». В олонхо автор, по выражению Шишло, «реконструирует во всех деталях то, что можно назвать мифическим реализмом прародины якутов». Он описывает сотворение мира, когда в глубине долины преобразующегося хаоса находится пылающий красным цветом волшебный камень Сата. Обладатели этого камня имеют власть над миром, они всесильны, могут менять не только погоду, но и порядок вещей в природе. Б. Шишло приходит к выводу, что этот магический камень роднит якутское олонхо с другими тюрко-монгольскими эпосами.
Талант Платона Ойунского был сродни этому камню Сата, и он бросил его в жизненный водоворот, словно богатырь из олонхо, чтобы изменить свою родину, повернуть в лучшую сторону жизнь простого народа.
Ойунский вошел в историю Якутии как выдающийся писатель и поэт, как человек ренессансного типа, стоявший у истоков не только государственности автономной республики, но и научных исследований и культурного строительства. Его творческий и жизненный путь можно условно разделить на четыре этапа:
1. «Время судьбы» (до 1917 года) – становление и формирование его взглядов и жизненных принципов.
2. «Время манифестов» (1917–1926) – революционная пора, новая поэзия и постижение фольклорных традиций, государственная деятельность.
3. «Время постижения» (1927–1934) – переосмысление, творческие открытия, научно-исследовательская и организаторская деятельность в сфере просвещения, науки и культуры, отстаивание творческого, бережного отношения к фольклору как основе национальной культуры, поиски тайны олонхо.
4. «Время прощания» (1935–1938) – понимание обреченности, неминуемости нависшей над ним и его соратниками беды, сомнения в правильности избранного пути, раздумья о природе власти и государства.
Платон Ойунский был продолжателем, преемником идей таких первооткрывателей в духовной сфере, как Алексей Елисеевич Кулаковский-Ексекюлях, Василий Васильевич Никифоров-Кюлюмнюр, Анемподист Иванович Софронов-Алампа, Николай Неустроев. В свою очередь, его линию в культуре и литературе продолжают наши современники – режиссер Андрей Борисов, писатели и поэты Николай Лугинов, Василий Харысхал, Наталья Харлампьева, Елена Куорсуннаах и др.
Нельзя рассматривать историю якутской литературы в отрыве от истории русской литературы. Она доходила до Якутии не только отголосками творческих манифестов и споров, но и непосредственно через переводы произведений классиков русской литературы Александра Пушкина, Николая Гоголя, Льва Толстого, Максима Горького и др. Влияние оказали также Николай Чернышевский и Владимир Короленко, находившиеся в ссылке соответственно в городе Вилюйске в 1872–1883 годах и Амгинской слободе в 1881–1883 годах. Короленко вывел образы объякутившихся русских крестьян в своих рассказах, самый известный из которых – «Сон Макара». Все эти обстоятельства не могли не влиять на формирование взглядов якутской интеллигенции. Первые якутские профессиональные писатели видели себя, свое творчество в контексте русской литературы, русской культуры. Якутия вошла в русскую культурную сферу начиная с деятельности православных миссионеров, переводивших церковные тексты на якутский язык, ведущих службу на этом языке.
Якутия, ее языковое и фольклорное богатство раскрывались для российского читателя начиная с XIX века, отраженного в творчестве писателей-декабристов, исследователей-этнографов. Одно из самых известных произведений Александра Бестужева-Марлинского, отбывавшего ссылку в Якутске в 1827–1829 годах, баллада «Саатырь», было написано там же в 1828 году:
Не ветер вздыхает в ущелье горы,
Не камень слезится росою –
То плачет якут до далекой поры,
Склонясь над женой молодою.
Уж пятую зорю томится она,
Любви и веселья подруга,
Без капли воды, без целебного сна
На жаркой постели недуга;
С румянцем ланит луч надежды погас,
Как ворон над нею – погибели час…
Наутро, где Лена меж башнями гор
Течет под завесой туманов
И ветер, будя истлевающий бор,
Качает гробами шаманов,
При крике родных Саатырь принесли
В красивой колоде кедровой…
«Северная пчела» 25 мая 1831 года публикует первый в истории российской печати репортаж с якутского национального праздника ысыах под заголовком «Исых», принадлежащий перу того же Александра Бестужева-Марлинского. Отрывок воссоздает сцену открытия праздника: «Три шамана приближаются к огню; одежда их уже описана отлично Бардом нашим; и мне нечего прибавлять; только вместо рогатых шапок волосы их падают по плечам. Они умоляют духов не вредить их стадам, не насылать падежа и болезней. Голос их то пронзителен, то ропотен – бубны звучат повременно, и каждый из них, черпнув ложкою кумыса из огромных деревянных кубков (аах) [так написано в оригинале статьи, правильно – аях], брызжет им на огонь – это умилостивительное возлияние. Старшины подводят белую кобылицу, и старший шаман, возложа руку на ея голову, просит Небесного Бога благословить размножение стад, изобилие трав и здравость сего кумыса. Он вырывает несколько волос из гривы и бросает в огонь: с этой минуты благословенная кобылица становится неприкосновенною. Ни седло, ни удило не будет ей знакомо: никогда ножницы не уронят с нея ни волоска. Тут началось подливанье: в больших и малых чашах разносят гостям кумыс, между тем как умный расскащик говорит похвалу ему и громкие клики одобрения летят со всех сторон: оратор неистощим». В завершение автор заключает: «На это приятно взглянуть».
