И потому Султанахмет Сакаев не стал выражать недовольство, когда кто-то из детворы попытался поиграть на инструменте. Сразу несколько мальчишек забарабанили по клавишам, и деревенская улица, прежде знавшая только мелодичную пентатонику гармошки, вдруг услышала кричащие, диссонансные аккорды и несуразные арпеджио, зарождающиеся под проворными детскими пальцами.
А через пару дней из уездного городка доставили молодого человека по имени Иоахим Вернер – учителя музыки, высокого немца с бледным, тонким лицом. С ним договорились о двух уроках в неделю, при условии, что его будут привозить на урок и увозить обратно – это стоило очень серьёзной надбавки к оплате за уроки, но, разумеется, подобные расходы Султанахметом Сакаевым всерьёз не принимались. В тот же вечер немца уговорили остаться на ужин и заночевать.
А потом, когда уже вышла луна и дневные звуки уступили место ночным, мы услышали музыку. Быть может, немцу не спалось, быть может, в нашей деревне его посетило вдохновение. Музыка разносилась по всей деревне, она лилась по улицам, как вода, которая найдёт себе дорогу даже в снах, она входила в нашу тишину, как сабля в ножны, соседствовала с тишиной, жила бок о бок, и тишине было по душе это соседство.
Но в то же время эта музыка была сродни огню, который возникает, когда глядят в глаза мужчине и которым пугала девочек абыстай, тому самому огню, в котором можно сгинуть без оглядки, не поняв, от Всевышнего он или от дьявола. Я вдруг явственно ощутил тогда, что человек сам сотворить такое не может, ему должен кто-то помогать – или в небесах или в преисподней. Мне померещилось тогда некоторое шевеление, и исходило оно со стороны Поляны мёртвых – там тоже слушали.
Позднее мне довелось услышать эту музыку при весьма запоминающихся обстоятельствах. Первый раз это случилось, когда Минлебай Атнагулов пожелал жуткий аккомпанемент для массового убийства, которое он затеял, и заставил играть немца под дулом пистолета. Второй раз я услышал эту музыку в одном из залов эмигрантской Праги и узнал, что это Бетховен. Немец в ту ночь играл Лунную сонату. А что же он должен был ещё играть, скажете вы, в деревне по названию «Луна», наблюдая в отворённое окно лик ночного светила, встающего над дорогой? И третий раз я услышал её спустя пару десятков лет после Второй мировой войны, в Мюнхене, в бывшей резиденции Гитлера рядом с площадью Кёнигсплац, помнящей гул нацистских парадов. Я гулял по залам этого мрачного здания из бетона и мрамора, словно погружаясь в нутро остывшей преисподней. И тогда моё ухо уловило знакомые ноты. Музыка неслась откуда-то с верхних этажей, точно из небесных сфер, порождённая чьими-то юными пальцами. Мне сказали, что здесь теперь располагается музыкальная школа.
Немец Иоахим Вернер занимает в моём повествовании не последнее место, поэтому я хочу уделить его персоне некоторое внимание. Через год после начала занятий Иоахим Вернер перебрался в нашу деревню и стал жить в доме, где давал уроки музыки – как вы понимаете, места у Сакаевых было предостаточно. Его переезд сюда можно объяснить несколькими причинами. Напомню, что уже шла Первая мировая война, а когда идёт война, спрос на преподавателей музыки падает и, скорее всего, нашему немцу в уездном городке просто негде стало работать. Ко всему прочему, немцы в этой войне стали нашими врагами и, быть может, Иоахим Вернер, опасаясь вспышек патриотического гнева, посчитал, что в глубинке ему будет спокойнее.
Если он и впрямь так считал, то он был прав. В нашей деревне ему ничто не угрожало. Порой земные пути перекрещиваются весьма забавно. Большая часть наших мужчин была на фронте. Тела многих из них уже покоились в земле Сербии или Восточной Пруссии, а души были на полпути к Поляне мёртвых. Но никому и в голову не пришло бы считать нашего немца врагом. Скажу больше, это нас даже как-то вдохновляло – идёт война с немцами, а у нас тут настоящий, живой немец. Так были тогда устроены у людей головы. Скажу больше. Немцу тогда нечего было опасаться ни в уездном городке, ни в столице. Шла Первая мировая война, и в основе всей этой всечеловеческой кровавой сутолоки лежало обычное желание отобрать что-то у другого (желание, которое рядилось в благопристойные речи о патриотизме и прочем, чем обычно оправдывают будущие убийства). Ненависть же была вторична. Что же касается Второй мировой войны и периоду, ему предшествующему, то человеческая ненависть была в самом воздухе того времени, и, следовательно, распространялась на тех, кто рядом. И потому жертв в этой войне будет несравнимо больше, а последствия гораздо ужаснее.
Итак, немец стал жить у нас под боком, и мы видели его почти каждый день. Выше я привёл причины, которые, как мне кажется, вынудили Иоахима Вернера переехать в нашу деревню, но не указал ещё одну и, как мне кажется, главную. Дело было в особенностях его характера. Он сразу у нас прижился, хотя выглядел несколько странно на фоне деревенского пейзажа. Этот немец нашёл здесь нечто согласное его духу. Думаю, это решение созрело в нём спонтанно – он поглядел в быструю воду нашей речки и сказал: «Я останусь здесь!» Его душа взметнулась вверх, точно стриж под облако, и Бетховен зазвучал в нём отчётливо, как никогда.
Вскоре, уже здесь освоившись, со скуки ли, а быть может, следуя каким-то другим соображениям, он начал преподавать в нашем медресе немецкий язык. И потому Гёте я прочёл первый раз в подлиннике.
Тот факт, что я знаю язык (язык страны Алман, так его называли у нас, впрочем, так же называют его и в Турции), сыграл мне на руку в годы моего изгнания, когда пришлось скитаться из страны в страну, не зная, будешь ли жив завтра. Кстати сказать, знание этого же языка очень помогло некоторым моим соотечественникам, которые оказались в плену во время Второй мировой войны. Это были татарские юноши, изучавшие немецкий язык в обычной деревенской школе, но которым повезло с преподавателем. В ту пору на моей родине было множество ссыльных немцев.
Итак, Вернер преподавал нам немецкий язык, и я был одним из его любимых учеников. Через несколько лет после начала занятий моя уверенность в знании языка дала неожиданные всходы (добавлю, что случилось это в период созревания мужских гормонов). Мне пришло в голову обольстить Фатиму Сакаеву. Я сконструировал фразу, которую вряд ли осмелился бы произнести на родном языке. Звучала она так:
– Не хочу выглядеть бестактным, фрейлин, но я был бы не прочь переспать с вами сегодня.
Сказав ей это, я тут же закрыл глаза в ожидании, поскольку был уверен, что получу в ответ оплеуху. Моё ожидание было вполне оправданным. Оплеуха прозвучала незамедлительно, но сопровождалась она звонким девичьим смехом. Да и сама оплеуха несла в себе не только наказание, но и дань уважения моему нахальству. Вы, наверняка, знаете, что женская пощёчина может содержать самые разные оттенки чувств, но я, деревенский юноша, мог об этом только предполагать.
Затем Фатима выдернула из моей руки тетрадку, в которой в порядке следования были записаны слова (оснащённые переводом), составлявшие нехитрый сценарий обольщения. Она тотчас открыла её, и девичий смех стал ещё звонче. Я постарался выхватить тетрадку. Но Фатима, увернувшись, побежала от меня, зачитывая заготовленные мной фразы: «а вам не холодно? Возьмите мой пиджак! Вы не останетесь разочарованной, фрейлин!»
– Дай сюда! – я бежал вслед, мне было очень неловко, но в то же время и смешно. Мне многое прощалось, поскольку мы были дружны с ней с самого раннего детства.
Но продолжу рассказ о немце. Со временем Иоахим Вернер сдружился с нашим деревенским муллой, что тоже показалось бы странным, случись это в какой-нибудь другой деревне. Мулла Гильметдин был у нас личностью весьма заметной. Мулла в деревне – это человек, который отвечает за веру. Он играет роль наставника и духовного поводыря, но порой этот поводырь может быть очень надоедлив в своих назиданиях, а в круг его забот порой входит и весьма настойчивый надзор за умами. Наставничество же муллы Гильметдина было ненавязчиво и потому даже притягательно.
