Муртаза вздрогнул.
– Фирдус?.. Садиров?
– Да, Фирдус Садиров. Вот видишь, как хорошо снимал. У Загиды тоже были такие… Не сохранились?
– Не все… – прошептал Муртаза через запёкшиеся губы. И правда, в сундуке были снимки, сделанные в комнате общежития, в парке, на улице, но не было деревенских.
– Вот наша группа на первом курсе. Это я, а это Загида. Посмотри, как изящно обернула она белый шарф вокруг шеи. Обладала врождённым вкусом. Ей были к лицу яркие цвета: снежно-белый, красный, ярко-бирюзовый. Мне же приятны спокойные тона: серый, сиреневый, бежевый. Разные мы были по натуре, можно сказать, противоположные. Твоя мама была как ртуть, не знала покоя ни минуты. На вечерах была запевалой и в танцах начинала первая. Всех растормошит, развеселит. Открытая, отзывчивая, справедливая. Секретарь комсомольской организации в группе.
Фарида погладила тонкими пальцами страницу альбома.
– Вам, молодым, наверное, трудно представить студентов тех лет – конца шестидесятых. Культ личности давно уже разоблачён, репрессии осуждены, но полной свободы так и не наступило. Нет и нет! Если скажешь хоть слово против комммунистической партии и советского правительства, не видать тебе счастья. А то и воли.
– Неужели арестовывали? Как у нас в Средней Азии?
– Об арестах не было слышно, нет… Но власть нашла другие приёмы держать языки на замке. Появилась угроза ядерной войны, началась холодная война. Повседневно пугали тем, что в любую минуту на наши головы может обрушиться атомная бомба.
Фарида печально вздохнула. Потом выпрямила плечи и сказала окрепшим голосом:
– Но были среди нас люди, которые дышали свободней. Редко встречались, но были!
На лице женщины засветилась улыбка, словно она любовалась на храбрецов.
– Твоя будущая мать, Загида, была одной из них. Её дед, твой прадед, оказывается, был репрессирован в годы так называемого большого террора. Всё нажитое у него отобрали, самого отправили в лагерь, строить Беломорканал. Загида этого не скрывала. Лишь годы спустя мы узнали, что потомков репрессированных в нашей группе было, оказывается, ещё несколько. Но они крепко держали языки за зубами. Ни слова об этом. Потому что было ясно как день: если слух об этом дойдёт до ушей руководства, дороги перед тобой закрыты.
На несколько мгновений воцарилась тишина. Потом Муртаза почти шёпотом, как бы про себя сказал:
– И здесь у вас было так же…
– Загида же не знала страха. О многом крепко думала и делилась своими мыслями с другими. Например, о своих односельчанах. «Люди в деревне были как крепостные, на всю жизнь прикреплённые к колхозам. Не то что уехать, но даже и отлучиться надолго не могли. Им не выдавали паспорта. И это называется справедливость? Получается, родное государство не признавало наших дедов и отцов своими гражданами. И мне стало так жалко их, когда я поняла это!»
– Неужели она одна была такая – размышляющая, рассуждающая? – с удивлением спросил Муртаза.
– Почему же, были. Выражали недовольство установленными в стране порядками. Правда, больше шепотком, только среди самых близких. Не у всех голова набита паклей и сердце каменное… Ходили и политические анекдоты… Однако грозиться кулаком из кармана – одно, броситься с поднятыми кулаками вперёд против несправедливости – совсем другое. Здесь в провинции даже воздух казался затхлым. Если вся страна была за железным занавесом, то провинции были как бы в закрытом котле… Правда, парень один как-то осмелел было. Тауфиком зовут. Со школьной скамьи пристрастился ходить в турпоходы, общался с молодёжью из разных концов страны. А у них мысль кипела. Например, у прибалтийцев или украинцев глаза были не так зашорены, как у нас. Они имели возможность слушать радио «Голос Америки» или «Свободу». Помню, после летних каникул Тауфик приехал совсем повзрослевшим, можно сказать возмужавшим. Говорил, что СССР держит в оккупации Чехословакию, Венгрию, другие страны Восточной Европы, читал стихи Евгения Евтушенко. Но ведь что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку. Москвичи и жители приграничных городов могли позволить себе многое. Но не мы, провинциалы. Там были одни карающие органы, а тут ещё и местные. Им надо было постоянно разоблачать заговоры, доказывать свою нужность. В общем, не удержалась бы голова Тауфика на плечах – Загида спасла.
– Как же это она сделала?
– Я же говорила, что мы избрали её комсоргом группы. К своему несчастью, Тауфик потерял комсомольский билет. Это было ужасно. «Как можно потерять такой важный документ? Значит, не берёг, относился наплевательски. А с чего это такое пренебрежительное отношение? Не дорожишь комсомолом? А как ты относишься к коммунистической партии?» В таком вот духе оценивался этот проступок. И на комсомольском собрании ставился вопрос ребром: всесторонне обсудить поведение виновника и строго наказать. Чаще давали строгий выговор, исключали из комсомола очень редко. На этот раз наверху решили не давать никакой поблажки. На собрание прислали представителя районного комитета. Вид у него был суровый, осанка прямая, словно скалку проглотил. По всему видно, пришёл он с категорическим указанием: исключить. Благо бы только из комсомола, а ведь после такого исключат и из института. А там заинтересуются антисоветским элементом и соответствующие органы. В действительности решение принималось наверху, но оформлялось это так, как будто всё делается по настоянию сокурсников, друзей-приятелей. Вот куда дело шло! Ну собрались мы, стали обсуждать. Против райкома не попрёшь, не то самому несдобровать. Нахмурив брови, варили во рту кашу, так, мол, нельзя, подобные разговоры ставят, дескать, подножку строителям коммунизма. Слушала-слушала Загида, опустив голову, и вдруг вскочила: «А я вот считаю, что студент должен думать головой. Размышлять. Сопоставлять разные точки зрения. И спорить должен, и сомневаться. Если кто не согласен с его мнением, пусть докажет обратное. Разве не этому нас учат в институте?» До сих пор, как вспомню, оживает перед глазами: тёмные кудри упали на лоб, щёки порозовели, глаза искрятся. Да, она была настоящим оратором. На роду написано было ей стать большим руководителем.
Муртаза слушал, широко раскрыв глаза. Ему не довелось видеть мать, выступающей на собраниях перед народом. А ведь вон какой смелой, горячей она, оказывается, была! Все струхнули, одна она сказала правду.
Об этом событии он до сих пор не знал. Да и кто мог рассказать? Он был совсем мал, когда она умерла, отец же и сам, возможно, не знает.
– И какое же решение приняли тогда?
– Сказано же, крону древа клонит ветер, мысли человека – слово. Тем более, если оно высказано с такой пламенной страстью! Все выпрямились, подняли головы, посветлели лицами. Вряд ли кто в душе хотел зла Тауфику.
– А вы сами выступали?
Фарида виновато усмехнулась.
– Нет… Я так не умею. Во многом уступала я Загиде. И голос не так звонок. Руку, конечно же, подняла за её предложение: ограничиться строгим выговором. Сколько ни усердствовал парень со скалкой внутри, не смог добиться своего. Так и отстояли мы своего сокурсника.
Фарида открыла последние страницы альбома.
– А вот наша группа на последнем курсе. Вот он, Тауфик, в переднем ряду с преподавателями. Как-никак красный диплом получил.
Муртаза пристально вгляделся в лицо: под непослушной чёлкой круглое лицо, чуть выступающий, угловатый подбородок свидетельствует об упрямом характере. Взгляд твёрдый, требовательный. Крепкий, видать, орешек, парень что надо. Гляди-ка, и такие, значит, молодцы иногда нуждаются в поддержке девушки!
– И вот он же здесь.
Фарида перевернула страницу. Там был прикреплён групповой снимок располневших тётушек и дядюшек с брюшком.
– Это мы отмечали двадцатилетие окончания института. Дружим до сих пор, связи друг с другом не порываем. Собираемся через каждые пять лет.
– А был у вас студент по имени Вилен? – неожиданно спросил Муртаза.
– Кто-кто?
– Вилен. В тетрадях мамы есть такое имя.
