Именно после её отъезда в одном из тоскливых вечеров Муртаза снял молитвенный коврик с крышки красного сундучка, сверкающего медными полосками. И, не торопясь, с трепетным усердием стал перебирать его содержимое. При внимательном рассмотрении это оказался ларец с секретами. И с приворотом. Иначе как объяснить сегодняшнюю из ряда вон выходящую выходку Муртазы? Ведь не драчун же он, не псих какой… А такое натворил!..
Мог ли он знать, что едва уловимый щелчок золотого ключика положит начало таким событиям…
Вначале вынул из сундучка всё содержимое и разложил на диване. С великим вниманием подолгу рассматривал каждую фотографию. Детские, школьные, студенческие… Затем взялся за тетрадки. Из них первая же открывалась стихами:
На вершине Карадага облако висит ажурно,
У подножья Карадага грудью бьётся о скалы море…
Коль стрелою Газраиля трудный путь мой прервётся,
О Аллах, в края родные пусть душа моя вернётся.
На вершине Карадага отдохну я в белой ложе,
У подножья Карадага над пучиною покружусь…
Знакомая песня. Муртаза всегда считал, что она сложена крымскими татарами, сосланными во время войны в Среднюю Азию.
Но в этой тетради под стихами бросились в глаза слова, начертанные другими, чёрными чернилами: «Как могло мне прийти в голову, что из этих строк выстрогают дубину и ударят меня по голове?»
Как?! Значит, эти стихи были сложены будущей матерью Муртазы?! А он об этом не знал до сих пор? А что означают слова «выстрогать из стихотворных строк дубину»?
Хотя над последним вопросом голову долго ломать не приходится: отец как-то говорил Муртазе, что его мать была обвинена в попытке создать организацию для защиты прав крымских татар. Но в тетрадках об этом ничего больше не нашлось. Семья, состоявшая из сосланной девушки и переселённого с родной земли парня, была, конечно же, под постоянным наблюдением милиции. Тут уж и в дневниках не пооткровенничаешь…
Но разве дело только в словах? В шелесте пожелтевших страниц словно слышался тоненький, тихий, ласковый голосок матери:
Расчесала я волосы, начернила чёрны брови,
Погубил меня навеки, тот кто клялся в любви вечной.
Внизу начертано «Ф. С.»
Что означают эти буквы? На что намекают? Не на то ли обвинение? На то, как попала в тюремную камеру, из-за кого это случилось?..
Муртаза торопливо перебрал страницы тетрадей. Но таких букв больше не было. Просмотрел письма. Все они были из родной деревни, от родных. Между ними затесался тетрадный листочек в клеточку. Там слова из народной песни: «Живи счастливо, мой милый, и в разлуке со мной…» Над словом «милый» приписка «Вилен»… В последней тетради стихи, полные тоски и боли. Начертаны неровными буквами, разными чернилами. По всей видимости, в конце жизни, страдая от неизлечимой болезни, писала их мать Муртазы. Вот среди них бросились в глаза слова: «Все мои несчастья начались с Садирова Фирдуса…» И по краешку страницы: «Постигнет ли тебя наказание? Буду ли я отомщена когда-нибудь?»
Садиров Фирдус – С. Ф. Или «Ф. С.»…
«Вот с кого надо начинать», – подумал Муртаза. И наутро же взялся за дело.
* * *
Найти его оказалось делом не таким уж и сложным. В отделе кадров института сохранились сведения, кто когда учился и куда был направлен после получения диплома. Когда Муртаза сказал, что очень хотел бы найти сокурсников покойной матери, вошли в положение, разрешили переписать список группы, в которой училась Кадерметова Загида. Точнее, было два списка: поступивших и окончивших. Числился в них и Садиров Фирдус. Только вот сама Кадерметова во втором списке отсутствовала. Не доучилась…
По прошествии многих лет некоторые, оказывается, не порывали связи с альма-матер, участливые женщины из отдела кадров нашли даже телефон одной. Звали её Фарида. Муртаза тут же ей и позвонил. Узнав кто и зачем её разыскивает, она тут же пригласила его к себе домой. Ехать было недалеко – жила она в центре города.
…Как только открылась входная дверь, он протянул хозяйке букет красных тюльпанов. Увядающее тонкое лицо Фариды слегка порозовело. Ей шли тюльпаны, она сама была сродни цветку, точнее одуванчику: когда-то, видимо, русые, теперь уже серебристые, коротко стриженные, завитые мягкие волосы, нежные черты лица, несколько суховатая фигура в платье с неброскими узорами. И голос тонкий, ласковый.
– Вот за это спасибо от всей души! – сказала она, подняв цветы к лицу и откинув голову, поверх них пристально вгляделась в лицо гостя. – Да ты весь в мать пошёл! Говорят, сыновья, похожие на матерей, бывают счастливы. Слыхал, наверное? Милости прошу, проходи. Снимай кроссовки. Сядем рядком, побалуемся чайком. Как бывало когда-то с твоей мамой. Дома я одна. Муж и дети на работе. А у меня сегодня свободный день, уроков в школе нет. Проходи в зал.
Муртаза окинул комнату взглядом. Правую стену занимают в ряд поставленные высокие шкафы, так называемая «стенка», на одной из полок которой телевизор «Фунай». Один шкаф занимают книги с позолоченными и посеребренными корешками, на полках другого за стеклом блестят хрустальные бокалы, чашки, фарфоровые статуэтки. У стены напротив – диван, кресла, покрытые золотистой тканью, такой же, как занавеска на окне. Обычное убранство жилища интеллигентной семьи.
В центре комнаты на круглом столе, покрытом белой скатертью, приготовлено аристократическое угощение: тонко нарезанные и красиво уложенные колбаса и сыр украшены веточками петрушки и укропа, коробка дорогих конфет открыта, чайники и чашки блестят позолотой. И, конечно же, тюльпаны в хрустальной вазе нашли своё место в середине. У Муртазы, давно не видевшего таких изысков, зарябило в глазах.
Да, стол был праздничным. А вот разговор получился тернистым, царапал душу.
До Фариды, оказалось, дошёл слух о смерти Загиды. Она выразила соболезнование и стала расспрашивать о нём самом: где учился, кем работает, с кем живёт… Прихлёбывая ароматный чай и покусывая шоколадную конфету, Муртаза коротко ответил на вопросы и поспешил перевести разговор на мать.
– Учились мы вместе всего два курса, но всегда считали её своей и часто вспоминали, – сказала Фарида, опустив взгляд в чашку. – Она всегда в моём сердце. И кровати наши в общежитии были рядом. И питались вместе. Всё, что присылали из деревни, считали общим. После лекций возвращались такие голодные, что не хватало терпения дождаться, когда сварится картошка. Нарежем лук, заправим растительным маслом, уксусом, солью посыпем и наворачиваем с ломтём ржаного хлеба. И, казалось, нет на свете ничего вкуснее.
Она улыбнулась.
– Вам, нынешней молодёжи, наверное, трудно представить. И хлеба ведь ели вдоволь не всегда. Но всё же мы не унывали. Вот перед твоим приездом достала фотографии. И снова поразилась: какие счастливые мы были!
Она лёгким движением поднялась, достала с полки шкафа толстый альбом и, отодвинув тарелки, положила нас стол. На обложке красовался большой, видимо, нарисованный кем-то акварельной краской красный тюльпан. Внутри к розоватым картонным страницам приклеены фотографии. Фарида придвинула свой стул поближе к гостю.
– На еду не хватало, а вот фотографироваться деньги всегда находились. Видишь свою маму? Как она красуется перед зеркалом! Тут вот сидит на своей кровати. А это мы снимались в парке после летних каникул.
Муртаза молча смотрел на родное, всегда улыбчивое лицо. На одном даже хохочущее: полузакрытые глаза, ровные крепкие зубы… Многие из фотографий были ему знакомы, такие же хранились в красном сундучке.
– А вот мы в деревне. Тогда ведь каждый год в сентябре студентов всех вузов посылали на уборку картошки. Вашему поколению исполнять такую трудовую повинность не пришлось… Там нас снимал сокурсник. У Фирдуса был фотоаппарат «Зенит».
