Казалось, после ухода в иной мир тяжелобольного родственника должно было стать легче. Однако, хотя и пришло избавление от удручающих хлопот по уходу за лежачим больным, душу стала давить иная тяжесть – тоска от одиночества, будто в углах комнаты притаилась тихая, неизбывная безнадёга.

Чувство это усиливалось и от ветхости, шаткости, бесцветности убранства комнаты. Едва перегшагнув за порог, спотыкаешься об угол старого холодильника «Саратов», стоящего слева. За ним на обшарпанной тумбочке тоскливо светится мертвенно-серый глаз чёрно-белого телевизора «Рубин». Справа от двери – вешалка, за ней диван, уже при приближении как бы издающий стон. За ним в углу – полки для посуды. У окна стол, покрытый потёртой клеёнкой. На спинках стульев, стоящих там и сям, висит одежда.

При виде всего этого глаз ищет хоть какое-то светлое пятно, что-нибудь приятное для души. И взгляд невольно устремляется в окно и натыкается на решётку из толстой арматуры, приколоченной к раме со стороны улицы. Подобной решёткой обнесены все окна на первом этаже – боится народ грабителей, потому что в последние годы участилось воровство. Хотя, по мнению Муртазы, что уж тут украсть? Но дядя не хотел отставать от других. И понять его можно: ведь это добро он накопил за сорок лет усердной работы на станке, да не один, а вместе с женой. И воры навещают жилища именно простых работяг, потому как состоятельных просто так не ограбишь – они умеют защищать своё добро.

Глядя на решётку, Муртаза часто думает: «Не такие ли на тюремных камерах?» При виде, хотя и окрашенных в белый цвет, но изнутри кажущихся чёрными, грубых, витых толстых прутьев, он и в этот раз помрачнел и сжал зубы. Не такие ли прутья перерезали когда-то белый свет перед ясными очами его матери?

Муртаза кинул курточку на спинку стула, вышел в грязный коридор, прошёл мимо двери общей для шести семей кухни и вошёл в общую же умывальню. Наклонился над одной из прикреплённых к стене ржавых раковин, подставил разгорячённую шею и голову под казавшуюся липкой, пахнущую илом тепловатую воду, вытерся руками. Подняв голову, вгляделся в висевшее на стене маленькое зеркало, пёстрое от пятен от мух и ржавчины. Под чёрными глазами краснота, ноздри аккуратного носа расширены. Округлые щёки, крепкий подбородок кажутся темнее обычного: утром он поленился побриться.

Он пошёл на кухню, на грязной газовой плите вскипятил воду и с чайником вернулся в свою комнату. Хорошо, что коридор был пуст, мимо него проскочил только шестилетний сын соседки Флёры – Муртазе не хотелось видеть никого.

Чай казался мутным, намазанный маслом пряник – прогорклым. Поморщившись, он поставил полупустую чашку на стол и встал. Возле дивана, в углу под полками с посудой стояла низкая тумба, покрытая молитвенным ковриком с вышитым на нём рисунком мечети с четырьмя минаретами. Муртаза поднял коврик, под ним показался небольшой красный сундучок, кованный блестящими медными полосками.

Сундучок этот был наследством, доставшимся ему от родителей. Точнее, от матери. В последнюю поездку к родным в Среднюю Азию отец уговорил Муртазу взять эту памятную вещь с собой. «Подумываем мы, сынок, переехать в Крым, на землю предков, – сказал он. – Сам знаешь, при переездах вещи ломаются, теряются. Да и неведомо, что там ждёт нас самих. Здесь сложено всё, что хранит память о твоей матери. Береги их».

Сундучок был подарен Загиде родственниками, когда она приезжала в гости в родную деревню близ Казани. Жили там потомственные мастера, создавали, можно сказать, настоящие шедевры. На медных полосках, обвивших узором бока и крышку сундука, выкованы вьющиеся, цветущие веточки, изящный замочек запирается на миниатюрный ключ. Изнутри сундук покрыт красным атласом, словно благородная шкатулка для жемчугов и алмазов.

У матери Муртазы не водилось золотых украшений с бриллиантами. В сундучок были сложены старые фотографии, письма, несколько исписанных разноцветными чернилами и карандашом тонких тетрадок.

Приехав в Казань, Муртаза наскоро перебрал их, аккуратно сложил, потом же долгое время не прикасался. Видно, ещё не настало время ему глубоко заинтересоваться прошлым, не появилась настойчивая потребность в этом. У молодости много других забот.

Только вот теперь, когда на заводе дела шли ни шатко ни валко, а дома ждало одиночество, он почувствовал, что некуда девать себя. Раньше было чем заняться: кипел весёлыми хлопотами, многолюдными представлениями Дворец культуры завода, клокотали страсти на стадионе. Заводской футбольный клуб «Крылья» был частым участником российских турниров. И Муртаза, ещё будучи студентом, числился одним из надёжных игроков.

В отличие от обделённого вниманием быта граждан, их досуг и моральный облик пользовались неустанной заботой коммунистической партии и советского государства (что, впрочем, было одно и то же).

Теперь же Дворец культуры погрузился в тишину и темноту, а на изумрудной траве стадиона хозяйничают лишь воробьи, галки да вороны. Куда деть себя молодому парню?

Бывают часы, когда «думаю думу свою», как сказал поэт. Думы же часто уводили в прошлое, туда, где жили, страдали, любили и позвали Муртазу в этот мир родители…

К тому же по телевизору часто стали говорить о несправедливостях правившего в стране в течение семидесяти лет коммунистического режима, о его преступлениях против собственного народа. И в газетах много пишут о том же, и у читавшего и слышавшего всё это Муртазы словно вновь и вновь открывалась старая сердечная рана. Ведь это его мать испытала на себе вопиющую несправедливость властей и от пережитого ушла из жизни так рано…

…В детстве Муртаза и сам горько страдал: быть сыном бывшей заключённой, а потом ссыльной, было стыдно. Если мать когда-то была осуждена, а отец – потомок сосланных, не можешь ты гордиться своим родом-племенем, как, например, узбеки или русские подростки. Нет у тебя внутренней опоры, чтоб держать голову высоко, грудь колесом. И теперь, хотя и говорят, что при коммунистическом режиме многие были безвинно осуждены на долгие сроки и даже расстреляны, всё же тень сомнения не исчезает: действительно ли именно этот человек был осуждён безвинно? А вдруг за ним водились кое-какие грешки? А не преступил ли он где-то закон? О бывших арестантах разные ходят слухи: «Вряд ли совсем уж без вины были… Стоит копнуть поглубже, такое выясняется! Тогда ведь все доносили друг на друга! А в тюрьмах что творилось! Сами арестованные почём зря топили бывших друзей-приятелей и даже родственников!»

Слова такие отравленной стрелой впивались в сердце Муртазы. Он боялся узнать не о вине, нет! Его мать была святая женщина, не могла она совершить дурного поступка! Боялся он узнать о невольной ошибке матери, о её пусть мгновенной, но слабости. А не заставили ли её, замучив до беспамятства, подписать какие-то бумаги? И они, сшитые в папке, хранятся где-то? Пишут же теперь бывшие узники о подобных случаях…

Такие сомнения и опасения до сих пор как-то удерживали Муртазу от поисков. Он боялся появления тёмного пятнышка на светлой памяти о матери.

А ведь то и дело слышны голоса потомков репрессированных: требуют, чтоб им дали возможность ознакомиться с «Делами» осуждённых, хлопочут о реабилитации. И многие добиваются своего – восстанавливают доброе имя отцов, матерей!

Не пора ли и ему, Муртазе, сделать первые шаги?

Благо и времени хоть отбавляй: на заводе снова остановили конвейер, опять всех рабочих отпустили по домам в неоплачиваемый отпуск. Завод этот выпускал сложнейшие и точнейшие приборы для подводных лодок. По всему видно, нынешнее правительство не интересуется подводными лодками, за готовые приборы платить не желает. И они, сложенные в железные коробки, копятся штабелями на заводском дворе. Если и дальше так пойдёт, руки тысяч работяг останутся совсем без дела, а их семьи – без хлеба.

Досуга много, а вот душа не желает веселья. К тому же близкий к сердцу человек по имени Илюса уехала по делам в сельский район. Встретиться бы с ней, рассказать о сегодняшних передрягах. Но приедет она только послезавтра.