Затем выпрямился и, не оглядываясь, крупными, неровными шагами пошёл по наклонному газону и скрылся за углом дома.

Толпа зашевелилась.

– Разве можно в таком разе открывать рот раньше всех! – стала укорять одна из старух молодую мать. – И тебе достанется, мало не покажется… Вон мужиков сколько! Пускай разбираются меж собой!

По всему видно, это была её мать.

– Все из одной шайки, небось! – ворчливо поддержала её пожилая толстая женщина. – Они нынче ведь как: ограбят, сговорившись, кого, а потом при дележе чужого добра меж собой грызутся. Добро б только дрались, а ведь и убивают! Своих же! Такими кладбища полны!

По лицам зевак было видно, что она выразила мнение многих. Время было такое – страна, называемая СССР, раскололась на части, прежние порядки исчезли, новые не окрепли. Почувствовав слабину власти, всякая нечисть вылезла наружу.

– Да какой шайке нужна такая развалина… – тихо возразил один парень сквозь зубы.

– И стар и млад нынче одним миром мазаны. Как раз матёрые бандиты шайки и сколачивают. Ты не смотри на его благостную рожу. Нарочно притворяется тихим голубем. Если копнуть поглубже, наверняка, тюремная птичка!

– Никого нельзя избивать посреди улицы! – возразила на это женщина с ребёнком. – Если в чём виноват, пусть милиция всё выяснит и отдаст под суд! Кто позволил творить самосуд?

Видя, что хулиган исчез, она совсем осмелела и, вырвав из рук матери рукав кофты, шагнула к лестнице:

– «Скорую» надо вызвать! И милицию! Где тут телефон?

И с ребёнком на руках исчезла за дверями магазина.

А старик лежал на траве, на спине с откинутой головой. Вероятно, он был без сознания. С тротуара поднялся поджарый мужчина в рабочей одежде и начал тихонько трепать его по щеке, другой стал собирать рассыпавшееся содержимое чёрного пакета: булку, порванный и наполовину опустевший треугольный пакет молока, пачку папирос «Беломорканал», скатившуюся на асфальт бутылку пива. Поднял истоптанную бейсболку, стряхнул и сунул туда же. Тут и дедуля зашевелился, с помощью двух мужчин, поддерживавших его за плечи, сел и, обхватив руками голову, стал качаться из стороны в сторону.

– Подняться сможешь? – спросили его.

– Сейчас, сейчас… Чуть посижу, потом…

– «Скорую» уже вызывают. Сейчас приедут.

Дед пощупал щёки, из кармана брюк вынул скомканный, грязный носовой платок и потёр окровавленные уголки опухших губ.

– Зачем «скорую»… Сам пойду к врачу… Если понадобится…

Сказавши это, он ухватился за локоть стоявшего рядом мужчины и, шатаясь, поднялся на ноги.

Народ разошёлся, осталась стоять одна толстая ворчливая женщина. Ни «скорой помощи», ни милиции не было видно. Дед поблагодарил мужчин за помощь и, взяв злополучный пакет, неровным шагом двинулся в сторону двора, туда, где исчез его мучитель.

– Постойте, куда же вы? – крикнула ему появившаяся в дверях магазина женщина с ребёнком. – Дождитесь хотя бы милиции! Как же это можно! Средь бела дня посреди улицы, ни с того ни с сего избивать человека! Ведь он в отцы ему годится!

– Вот видели? – воскликнула упитанная женщина. – Говорила же я: не хотят они связываться с милицией!

И, словно бы ставши выше ростом от гордости за собственную правоту, высоко задрав голову с коротко стриженными седыми волосами, пошла прочь, твёрдо ступая, будто скрепляя печатью свои слова.

Муртаза быстрым шагом прошёл через двор и вышел на соседнюю улицу. Не дожидаясь зелёного сигнала светофора, чуть не угодив под колёса серых «Жигулей», по-спортивному легко перебежал через дорогу и вскочил на подножку автобуса, уже трогавшегося с остановки.

Набитый битком автобус повёз Муртазу вместе с другими в Старый город, находящийся в двадцати километрах. Сюда, в Новый город, если сказать вернее, в построенную после Второй мировой войны большую слободу, приехал он сегодня в поисках некоего Садирова. И нашёл… Но встреча получилась совсем не такой, как он предполагал.

Муртаза протиснулся к заднему окну.

Вот остались позади ряды опрятных кирпичных многоэтажек, окружённых высокими тополями и берёзами, и за окном стала проплывать, как на большом киноэкране, широкая панорама торжествующей природы. По краям дороги выстроились недавно окутавшиеся в пышный зелёный наряд берёзы и липы, в просветах между ними выглядывали аккуратные сельские дома, блестя на солнце окнами. Замечательные виды, для души услада!

Однако широко открытые ясные глаза парня совсем не видели этих красот. Перед ними маячила сгорбленная фигура растерявшегося старика. Как же он, бедняга, ничтожен и противен! Руки поднять не мог, чтоб отвести удар…

А ведь Муртаза представлял его могучим, на вид даже страшным человеком. Если и не внешностью, то злой силой, рвущейся из глаз, выражением лица… Если не внешне, то внутренне он должен был быть похожим на волка, как этот зверь быть по-своему красивым. Движения точны, цельны, сильны.

Но это существо… Кто он? Человеческого в нём вряд ли найдёшь, но и звериного порыва, точности в движениях тоже нет…

И как же он смог разрушить судьбы многих умных, прекрасных людей, испортить жизнь совсем ему незнакомого Муртазы? Какая сила, злой дух прячется в его жалком теле?

Встречу с ним Муртаза представлял себе совсем иначе. Как пристально посмотрит ему в глаза, как задаст ему жестокие вопросы, как скажет, через что пришлось пройти Загиде из-за его подлости… Только потом, прижав его к стене и выслушав его жалкие оправдания, наказать. Причинить нестерпимую боль, не телесную, а душевную. Напугать так, чтоб от страха он места себе не находил, чтоб совесть его покоя не знала.

Но при виде жалкого, бесцветного старика разум его будто помутнел. И вот из-за этого жалкого существа перенесено столько страданий?..

Теперь вроде как отомстил. Можно бы почувствовать удовлетворение, облегчение. Но вместо этого сердце жгла горечь сожаления. Зло было причинено великое, отмщение же казалось ничтожно малым. Мысли путались, горло пересохло, будто от удушливого едкого дыма. Такое бывало с ним в детстве, в Средней Азии, где прошло его детство и юность: на лето бабушка увозила его из городка в деревню, и там, возле костра из кизяка, едкий дым щемил ему горло, и слезились глаза.

От своих мыслей очнулся он только на конечной остановке. Надо было пересесть на троллейбус и ехать на другой конец Старого города. Он жил там в одном из двухэтажных дощатых бараков, спешно сколоченных полвека назад. В начале Второй мировой войны туда поселили рабочих эвакуированного военного завода.

Родился же он далеко отсюда, в Средней Азии. Отец – татарин крымский, мать – казанская. Загида умерла рано, когда сыну едва исполнилось девять лет. Через год в доме появилась мачеха. После окончания школы парня забрали в армию. Демобилизовавшись, он приехал в Казань и поступил в институт. Жил в этом бараке у родного дяди по материнской линии.

Пока он учился пять лет, а затем работал два года на заводе, умерла жена дяди, спустя недолго слёг и он сам. Болел тяжело, семь месяцев не вставал… После его кончины хозяином комнаты остался Муртаза.

Многие смотрят на него с завистью: иметь в городе своё жильё – большое счастье. Но парень не может считать себя счастливчиком. Сколоченные когда-то наспех, с расчётом едва на десять-пятнадцать лет, бараки давно обветшали, но переселить людей в другое жильё и сносить эти трущобы никто не планирует. Даже совсем наоборот, считают, что у этих бедолаг есть крыша над головой, а сколько горожан не знают, куда приткнуться! Двенадцать квадратных метров жилья на человека гораздо больше установленной социалистическим государством нормы, поэтому заводской профком не поставил Муртазу в очередь на квартиру. Таким образом, хотя и можно было какое-то время ютиться в этой конуре, на лучшее жильё в обозримом будущем рассчитывать не приходилось: квартиры распределялись только по решению вышестоящих органов по утверждённой очереди. Некоторые обитатели барака ждали своего счастья по сорок лет…