--А что это они вам приказывают?! -- возмутился Керн.
--Вот мы и пришли спросить, что это они нам приказывают!
Пришлось идти разбираться. Снова злобный вой, снова крики возмущения, густо приправленные осознанием собственной несомненной правоты:
--А как же трудовое воспитание?! Дети должны работать на общее благо!
На этом месте Керн окончательно побелел от ярости:
--Ах, вот как?! Бенедиктова сюда!
Примчался взмыленный истопник Бенедиктов, в руке -- кочерга, в глазах -- скорбный и немой вопрос: почему так плох мир, как с помощью духовных усилий можно сделать его стократ лучше и прекраснее?
--Ты... -- сдавленно просипел Бенедиктову Керн. -- Ты, беспощадный борец с большевиками за свободу, мораль и нравственность... Иди сюда, смотри, моральный ты наш! Эти... эти люди, -- военинструктор поправил душивший его воротник, -- они ограбили детей, отобрали у них ужин, а теперь заставляют работать на себя, как рабов! Это так по-вашему, так против большевизма, либеральненько так... Ну-ка, посмотри этим детям в глаза! Объясни им, почему так надо! Объясни, почему им стать рабами, быть рабами -- так необходимо ради вашей и нашей свободы! Давай, Бенедиктов, давай, я хочу услышать в натуре, как работает внешнее пищеварение у либерального русского мыслителя! Агитируй за рабство ради высшей свободы, что же ты встал, Бенедиктов, что же ты замолчал?! Пришёл твой час!
Бенедиктов смотрел на Керна затравленно:
--Не буду я такого говорить! Хоть убивайте, не буду!
--Да?! -- Руководитель коммуны издевательски расхохотался. -- А что же вы будете говорить? Ничего не будете, да?! Позиция русского интеллигента -- ничего не говорить, ничего не делать, никому не помогать, стоять над схватками?! Скажите тогда и это -- вслух скажите, вот этим ребятам, что да, вы одобряете их рабское положение, но одобряете молчаливо, со стыдом, с ощущением того, что вы к этой дряни сами никак не причастны... Давайте же!
--Чего вы от меня хотите, господин Керн? -- Бенедиктов был, кажется, слегка ошарашен.
--Я вам не господин, слава богу! Хоть от этой гнусности я в жизни избавлен -- господствовать над такими, как вы! И нет, я от вас ничего не хочу -- хотел только, чтобы вы своими глазами увидели, как свободные обращают свободных в рабство... Катитесь философствовать в свою преисподнюю, к чёртовой матери, не желаю вас больше видеть и минуты лишней, раз у вас в такой ситуации ни чести, ни совести не нашлось, чтобы за детей заступиться! Интеллигенция... тьфу!
--А вы, гражданин Керн, не плюйтесь! -- Бенедиктов оперся на кочергу. -- Давайте разберёмся как следует. Что здесь, собственно, случилось?!
--Я с этим разбираться не буду, -- сказал Керн. -- Надоело. Чтобы с этим административными методами разбираться, тут ни один ГУЛАГ не справится. А чтобы по-человечески разбираться, надо людьми быть, а не скотами. Завтра же эвакуирую детскую группу отсюда, а остальных -- на спецрежим, сгною в этом могильнике к чёртовой бабушке, как отходы прошлого...
Бенедиктов хотел было разразиться привычной тирадой о кровавом большевизме, но тут собравшиеся вокруг взрослые жлобы, ища у него поддержки, хором принялись объяснять, что бесплатный детский труд на благо взрослого населения коммуны является важной частью воспитания подрастающих поколений. В этих объяснениях с первых секунд нашлось столько вранья и хамства, что истопник даже растерялся. Кроме того, самые отчаянные требования возмутили и нескольких родителей, присутствовавших на стихийном митинге; до них наконец-то дошло, что на рабском положении окажутся не абстрактные чужие дети, а их собственные возлюбленные чада, и что в качестве обоснования этого рабства предполагается не просто какая-то мелкая коллизия, а изначальная природа людей, понуждающая некоторых из них быть рабами хотя бы в силу своего происхождения. Начавшись с детей, практика эта могла легко распространиться и на взрослых. Бенедиктов с ужасом почувствовал вдруг, что оказался в центре зародившейся бури, и что ему не остаётся ничего другого, кроме как играть роль благородного борца за идею вплоть до неизбежного ужасного конца...
Керн уже не слышал ничего этого. Он отправился к себе и завалился на койку, сняв только сапоги. Лицо его по-прежнему закаменело, в губах не осталось ни кровинки, воспалённые глаза блестели. Лантанов налил ему стакан воды.
--Плохо? -- сочувственно спросил он.
--Отстань, -- попросил военинструктор.
--Нас они тоже так же поначалу ломали, -- тихо сказал Лантанов, садясь на табурет у входа. -- Мы думали, пройдёт.
--И что вы сделали-то в итоге?! -- с досадой воскликнул Керн. -- Если б вы сделали что разумное! А так-то -- о чём с вами говорить?! О кузнях горящих сердец?! Ещё больше их развратили, а это уметь было нужно...
--Да, -- согласился Лантанов так же тихо, -- развратили. И они нас развратили тоже.
--Вижу, -- кивнул ему Керн. -- Но посочувствовать не могу. И сам не имею права поддаться разврату. Если уж крайний случай, то скорее пуля в лоб, чем так... А, чёрт, тоже нельзя! Оставлять это так, на самотёк -- чем так жить, так лучше нам было б тогда сгореть в атомном огне вместе с Америкой!
--Экие у вас самоубийственные настроения, -- посочувствовал шефу Юрий. -- А ведь вы должны быть образцом стойкости и выдержки!
--Как Кристаллов, или как Тамара Фёдоровна? Или как вы, Лантанов? "Делать жизнь с кого бы"?! -- Керн иронически прищурился. -- Я же военинструктор, а вынужден работать чем-то вроде санитара в психушке. Вы хоть понимаете сами, Лантанов, что вся вот эта вот стихия за окном -- это психическая болезнь общества, достоевщина?! И вы, между прочим, её часть... Я просто не могу к этому с ходу приспособиться. Слишком разительны перемены.
--В городе по-другому?
--В городе люди остались, -- вздохнул Керн. -- Кому без перспективы жизнь не мила. Остальные ищут, где бы дожить. Бегут, уносят ноги. В катакомбы, в пустыни, в пещеры...
--Я вижу, вы стихи любите, -- уважительно заметил Лантанов.
--Кто ж их не любит! -- Руководитель коммуны закинул руки за голову. -- Бывают, наверное, отклонения, но это либо отсутствие культуры, либо тоже болезнь какая-то. Есть ведь люди, которые и музыку на слух не воспринимают!
--А музыку вы тоже любите? Какую?
--Слушайте, Лантанов, а зачем вам это знать?
--А вы думаете, -- обиделся Юрий, -- я тут каждый день могу с кем-то о музыке поговорить? Я вот "Роллинг Стоунз" люблю, Рокко Сиффреди ещё...
--А Рокко Сиффреди -- это разве композитор? -- усомнился Керн.
--Ох, прошу прощения, замечтался. -- Лантанов встрепенулся всем телом. -- Я его с Гаэтано Пуньяни перепутал. Как композитора, я люблю Пуньяни, конечно же. А лучше всего, на мой взгляд, это второе действие "Щелкунчика". Вальс цветов, та-ля-ля, та-ля-ля-лям!
В этот миг в двери постучали. Лантанов юркнул под шконку, опасаясь гневного Алибека, но в двери вошёл Бенедиктов. Он был снова жестоко избит, старые шрамы, оставленные плёткой Юрия, открылись и кровоточили, а левый глаз истопника заплыл, как восковая свеча на электроплитке.
--Нелюди... -- глухо произнёс он. -- Сволочи! Идите туда, Керн, там детей били!
--Вам к Ирине надо, Бенедиктов, -- сказал Керн, поспешно вставая и обуваясь.
--Ирина там уже. Меня-то ногами били, а я кочергой. И дети пострадавшие есть ещё. Надо меры принимать.
--Какие меры, Бенедиктов?! -- успел спросить Керн, выскакивая за дверь.
--Да расстрелять половину, и то не жалко! -- Истопник вышел вслед за военинструктором. -- Мерзавцы, над детьми такое учинять! Взрослым, которые там родители, тоже досталось. И вас, говорят, убивать собираются!
--А, вы тоже собираетесь...
На это Бенедиктов не нашёл ответа. Вслед обоим мужчинам выскочил Юрий со своим прутом наперевес.
--Так что там произошло?
Истопник по привычке глянул на Юрия исподлобья, потом вскинул голову:
--Обычное дело, мразь большевицкая зашевелилась! Всё отнять, всё поделить! Дети, мол, общие, и пусть теперь трудятся на всех! Я сказал на это пару ласковых, так они на меня попёрли буром. Уголовный элемент! Ссучился, говорят, в активисты подался, на красных теперь работаешь! Ну, я -- это не так интересно, а детям они сказали: кто, мол, прямо сейчас работать не пойдёт, того прямо тут и разложим! Пацанов выпорем, а с девочками на глазах у пацанов такое сделаем, что все на всю жизнь запомнят. Какая-то мамаша на этом месте начала дёргаться, так эти большевички её повалили, стали ногами пинать, сказали, что с неё и начнут. Ну, тут я взял кочергу и показал этой красной сволочи...
