-- Предки, небось, пили? -- продолжала допытываться женщина.
-- Почему вы так думаете? -- поинтересовался Керн.
-- Вид у вас того... простоватый. Так всегда бывает, когда родители пьют. Вы, наверное, и в тюрьме сидели, да?
-- Нет, -- улыбнулся ей Керн, -- не успел.
-- То-то и оно -- "не успел", -- кивнула женщина, вглядываясь в Керна с каким-то холодным сочувствием.
-- Разговорчики, Миладова! -- резким окриком прервала её Наталья Крестьянка.
Керн пожал плечами и двинулся дальше. Сзади почти откровенно перешёптывались: "сразу видно, из рабочего района... обыкновенный гопник... лицо бандита... да разве же нормальный человек палачом работать станет?.. наоборот, парня пожалеть надо... испортила его наша рассейская жизнь...".
-- Вы на них не обращайте внимания, -- шепнула в ухо Керну Наталья Крестьянка. -- Бабы -- они такие. Всегда посудачить любят!
-- А вы не препятствуете?
-- Если препятствовать, так тут вообще никого не останется. А эти -- и в столовой по разнарядке, и техничками, и в поле работают! Это мужики у нас стервозные сверх меры, бычьё одно!
-- В других женских бараках у вас такой же порядок?
-- Не в бараках, а в блоках. Здесь, между прочим, не тюрьма, а место для трудового воспитания нового человека. Но порядок у женщин везде образцовый, это да. Разве что девчонки в четвёртом иногда пошаливают, знаете, немножко так. Но за это у нас в пятый легко загреметь.
-- А в пятом... блоке? Там что у вас?
-- А, это для порченых. В половом смысле, понимаете. Ну, бывает, кто-то работал раньше по интимной части, или там просто опытом делиться любит. А у нас это не принято, распаляет нездоровое воображение. Видели наш лозунг? "Любовный роман -- всё ложь и обман!". Вот так-то, товарищ Керн!
-- Звучит как стихи, -- заметил Керн. -- А кто, собственно, придумал этот лозунг?
-- Тамара Фёдоровна, конечно. Она у нас по работе с населением.
-- А почему вы предлагали мне перемолвиться словечком с женщинами именно в блоке номер пять?
-- Они к мужчинам привычные. Понимают.
Керн только рукой махнул. Он не стремился пока что вникать в подробности сверх самого необходимого.
В блоки номер три и семь пришлось идти самому. Здесь на топчанах жили спокойные, много что повидавшие в жизни мужики. Про Керна они знали, что он палач, что он убил Бенедиктова и что скоро он примется за всех остальных. У Керна возникло ощущение, что это их нисколько не волновало.
-- Как судьба повернётся, -- говорили они. -- Чего тут дёргаться-то попусту! Всё одно -- человечеству крышка!
-- А вдруг не крышка? -- поддавшись искушению, вступил в спор Керн.
-- После ядерной войны -- всему крышка, -- резонно объяснили ему. -- Суди сам: ядерная зима -- раз, глобальное потепление -- два, всё отравлено радиацией -- три, жрать нечего -- четыре. Работать никто не хочет и не умеет -- пять. Какая разница, где жить и что делать? Ну, лет на десять, может, ещё хватит всей этой камарильи. Потом, глядишь, император какой-нибудь появится. Помучает оставшихся ещё лет сто, а там либо от рака все помрут, либо реки пересохнут. В общем, мы всё, что могли, уже сделали. Пожили -- и хватит, а как помирать -- так какая, мать её, разница?!
Однако, хотя в целом мужики и собирались помирать, в частностях индивидуальной жизни каждый из них проявлял немалую практичность. Среди них было заметно даже некоторое стремление к коллективизму, связанному прежде всего с совместным использованием орудий труда.
-- Я блесенок наделал, -- повествовал Керну один из мужиков, -- всю зиму ходили по очереди рыбу ловить. Тут в проруби хорошо на блесну идёт! Жалко вот только, морда у меня не задалась! Будь у меня морда, я б столько толстолобика брал! С толстолобика можно жиру натопить рыбьего, он вместо масла хорошо идёт. А на жиру уже и окунька поджарить можно, а?! Ты, если меня там приписали, ты блёсны за мной не выбрасывай, ладно? Они на следующую зиму мужичкам ещё и не так пригодятся! В следующую-то зиму, чай, консервы кончатся, жрать-то совсем нечего станет. А так, глядишь, ещё кто лишний годик и продержится, а?!
Керн попытался рассказать, что в городах и крупных сёлах жизнь, наоборот, налаживается, что рабочие комитеты и международные службы вовсю работают над новой организацией жизни, над спасением и восстановлением Земли, что у них это получается, пусть ценой огромных усилий, но зато с относительно малыми жертвами и при самых широких перспективах будущих побед. Мужики не верили, отмахивались. В этой жизни они ещё ни разу не видели никакой перспективы. Повседневность приучила их думать в терминах выживания, жить исключительно задачами сегодняшнего дня. Они жаловались друг другу на скверную, неустроенную и неопределённую жизнь даже в те благословенные прошлые денёчки, когда треть из них имела собственный "лексус" или "ауди". Эта жизнь требовала от них повседневной заботы о выживании, и виноваты в таком положении дел были все -- разумеется, кроме самих мужиков.
Администрацию мужики ненавидели зоологически, до судорог. Однако ненависть эта соседствовала с самым позорным, шкурным страхом, удерживавшим мужиков от какого бы то ни было открытого протеста. Керн сперва удивился -- как может такой страх соседствовать с открытым равнодушием к своей и всеобщей смерти? Его сомнения тут же были развеяны: мужики боялись не казней и расстрелов, а перспективы остаться без куска хлеба и крыши над головой.
-- Вон, волков голодных сколько вокруг бегает! -- поучал Керна тот, что остался без морды. -- Выпендрились и поубегали с коммуны, теперь жрут что попало целую зиму подряд! Белок жрут, воробьёв жрут, пропастину, пропади они пропадом! Как ещё от цинги не передохли! Нет, я отсюда ни ногой. Здесь вот крыша есть, картошка есть, авось, за лето и морда какая-нибудь заведётся. Буду тут жизнь доживать. Какая мне разница! Всё равно уж мало осталось, так хоть помру в человеческих условиях.
-- А как же администрация?
-- А перебить бы их к лешему с их трудовым воспитанием! На хрен они сдались?! Лозунгов понавешали, а барак законопатить на зиму не могут -- щели в полпальца, мать их...
Щели были законопачены, очевидно, трудами самих мужиков. Смесь из глины, мха и соломенной сечки покрывала изнутри бараки три и семь во всех местах, где отвалилась штукатурка.
-- От таких толку не дождёшься, -- говорили мужики про администрацию. -- Такие, как они, людям всю жизнь попортили, отродясь зарабатывать мешали. И Советский Союз они придумали. И войну устроили -- тоже они!
-- А вы не думаете, что я один из них? -- спрашивал Керн с тревогой.
-- Да ну на хрен! Ты -- человек серьёзный, деловой. Сразу видно -- работяга! Ты сюда работать приехал, у палача хлеб нелёгкий. Мы же всё понимаем! Кто выжить хочет, тому выбирать не приходится, может так случиться, что и в палачи при коммунистах пойдёшь. А эти уроды, они только языками трепать горазды. Сами куре голову свернуть не могут, если только не напугать их как следует!
-- И не напугали?!
-- А как напугаешь? Сам говоришь, в городе такие же сидят, как они. Рабочий комитет! Пришлют роту с пулемётами и положат всех в ров без разбору!
-- Так всё равно ведь помирать? -- удивлялся Керн.
Мужички качали головами.
-- Помирать тоже по-разному можно. Одно, скажем, дело: сижу я тут, а за мной приходят -- пожалуйте, мол, в канцелярию, а потом в подвал и на тот свет. Судьба! Ничего не попишешь, ничего не сделаешь. Сила солому ломит! А совсем другое дело -- скажем, мы бунт подняли, тут уж вы пришли и всех постреляли без разбору. Это значит, мы ещё и виноваты окажемся? Время сейчас такое, что если сам виноват, оно ещё хуже выходит. Сам себе срок сократил, значит, сам себе и пулю в башку вгоняешь. Нет, мы сопротивляться не будем. Крыша есть, еда есть... а на том свете не пойми ещё что предложат!
Керн переписал их без лишнего труда. Так переписывают машины на стоянке или загнанных в стойло лошадей.
