Но это не страшно нам.

По примеру своих спутников я и Савчук нацепили на нос очки, предохраняющие от снежной слепоты. Только они не медные и не деревянные, с прорезанной узкой щелкой, как у нганасанов, а обыкновенные дымчатые очки-консервы, – в них мы сразу стали похожи на больных, подвергаемых облучению кварцем.

Как всегда в путешествии, донимают мелкие дорожные неприятности: толчки на ухабах, снежная пыль, летящая в лицо, а главное – холод, холод, несущийся от земли и от неба, прокрадывающийся к самому сердцу через толстый слой фуфаек и свитеров. На Крайнем Севере холод ни на минуту не дает забыть о себе.

Сегодня десятое мая. Подумать только!

В Сочи, наверное, купаются. Да что Сочи!.. В Москве, я уверен, уже разгуливают в рубашках с отложным воротником и в парусиновых туфлях, которые так белы, что хочется, идя по улице, разуться и бережно нести их в руках.

А здесь?

Вот описание моего майского наряда. Перечисляю все, что надето на мне: две пары шерстяных носков, оленьи чулки, бакари, теплое белье, штаны из пыжика, два свитера, парка. И все это увенчивается пыжиковой шапкой с развевающимися по ветру длинными ушами!

Мало того – лицо у меня закутано шарфом до глаз, как у восточных женщин. Точно так же одет и Савчук. Это дает мне основание называть его на привалах гурией пророка или любимой женой падишаха. Он не обижается. Он вообще не из обидчивых.

Стоит поглядеть на него, когда он во всех своих ста одежках срывается с санок и, чтобы согреться, сопровождает их некоторое время неуклюжей бодрой рысцой.

На моих глазах совершилось чудесное превращение. Передо мною совсем не тот человек, который разгуливал по Москве в архиерейских ботах с застежками и жаловался на неотвязный грипп. Это бывалый путешественник. Он умеет запрячь и распрячь ездовых оленей. Умеет разжечь костер, причем всего лишь одной спичкой, что, уверяю вас, не так-то просто.

О, мало ли что умеет делать Савчук!

У некоторых путешественников я замечал желание удивить, испугать тундрой. Но ведь трудности путешествия по тундре складываются из мелочей. И чтобы преодолеть их, нужно ясно видеть перед собой цель, а кроме того, иметь неисчерпаемые запасы терпения, обладать талантом добродушного, веселого и скромного терпения, которым так богат наш русский народ.

Савчук обладал этим талантом в высшей степени.

Такие вот мешковатые увальни, несколько застенчивые и немногословные, как будто даже нерешительные, на поверку оказываются по-настоящему храбрыми людьми – не раз наблюдал это в Арктике. (Терпеть не могу так называемых морячил – молодцов с франтовскими бачками и рассчитанно-небрежными движениями. Бравыми они остаются только за столом, уставленным бутылками.)

Впервые меня удивил Савчук еще на московском аэродроме, когда мы грузили в самолет мешки с сушками. Я подумал сначала, что это сухари, так сильно скрипели они в мешках.

– Сухари?

– Нет, – ответил этнограф.

– Что же это?

– Московские сушки.

– Вот как?

– Сушки лучше, практичнее, – пояснил Савчук. – На Крайнем Севере их называют «хлебными консервами». Да вы сами, наверное, знаете.

– Конечно, знаю, – сказал я, с интересом присматриваясь к своему спутнику. – Но, представьте, не знал, что вы знаете…

В тундре я окончательно убедился в том, что мой спутник разбирается не только в архивных документах. Сидень, кабинетный ученый? Как бы не так!

Савчук трудился не покладая рук. Без устали расспрашивал он нганасанов о событиях, происшедших в тундре до революции, поскольку это могло иметь значение для уточнения нашего маршрута.

Впрочем, наши спутники не любили рассказывать о прошлом.

– Многое бывало в тундре, – говорили они, пожимая плечами и отворачиваясь. – Оспа была. Голод был. Бедно жили… Зачем вспоминать о плохом? Давно было, очень давно…

Уцепившись за слово «давно», Савчук со свойственной ему осторожной настойчивостью возобновлял расспросы насчет того, что же было давно.

По его словам, он «поднимал этнографические пласты».

Копать приходилось вглубь.

Старое необычайно быстро отмирает в тундре. Здесь за последнее время появилось множество новых понятий, новых явлений, новых обычаев. (Одно кино чего стоит!) Изменения в быту, в сознании людей в связи с социалистическим строительством также служили предметом этнографии и не могли не интересовать Савчука, но сейчас, по его словам, были нам «не по пути», уводили от цели.

Однажды вечером мы наблюдали «вырождение обряда», как выразился этнограф. Речь шла, кажется, о заклинании дурной погоды, пурги, которая могла бы помешать своевременной откочевке нганасанов.

Все выглядело буднично и скучно. Два старичка в парадной обнове – оранжевых резиновых калошах, купленных незадолго перед откочевкой в новотундринском кооперативе, присев на корточки, колдовали у костра. Это было, так сказать, походное колдовство, на скорую руку, без шамана, без бубна и традиционной пляски.

Савчук присоседился к старичкам, долго толковал о чем-то, потом ушел недовольный.

– Парадоксально, но факт, – пожаловался он. – Оказывается, я лучше знаю их обряды, чем они сами.

– Вы специально обучались этому в университете, – заметил я шутливо.

– Нет, я серьезно… Старинный обряд заклинания ветра очень интересный. Подробно описан мною в моей книжке о нганасанах. Я впервые наблюдал его в 1926 году на реке Боганиде.

– Зачем же снова наблюдали?

– Думал найти вариант. Нет, не то, не то! Какие-то обрывки, клочки. Напутано, перезабыто…

Огорчение его было так комично, что я засмеялся.

– Вы чего? – удивился Савчук.

– Уж не жалеете ли об этом?

– Жалею?.. – Он хотел было рассердиться, но раздумал и улыбнулся. – Выглядит, конечно, смешно. Понимаете ли, это радует меня как советского человека. Очень радует, уверяю вас. Но как этнографа, признаюсь… – Он вытащил из кармана объемистый блокнот и, быстро перелистав, показал незаполненные белые страницы: – Отстаем, безбожно отстаем! Мы, этнографы, не можем угнаться за временем. Старые обряды, приметы суеверия исчезают чрезвычайно быстро. Вы сами видите. Просто не успеваешь записать, изучить. А ведь это нужно, важно для науки!

Я взял огорченного этнографа под руку и увлек в сторону от костра, подле которого два старичка в резиновых калошах продолжали заклинание ветра «не по правилам», как сказал Савчук.

Из ближайшего к нам чума Мантуганы, родственника Бульчу, донеслись звуки патефона. Я решил, что это должно развлечь Савчука.

Нас встретили приветственными возгласами и усадили на почетном месте. Пока Савчук, по традиции, неторопливо расспрашивал о здоровье хозяев и о здоровье их оленей, я присматривался к сидящим у очага нганасанам.

По внешнему виду они напоминали североамериканских индейцев: те же орлиные носы, высокие скулы, сухощавая гибкая фигура, какая-то прирожденная спокойная величавость в движениях.

Попыхивая трубочками, гости сосредоточенно слушали патефон.

Сам Мантугана с озабоченным видом вертел ручку и менял пластинки.

Подбор пластинок оказался самым пестрым. Странно было здесь, за семидесятой параллелью, в чуме кочевников, слышать соловьиные трели Барсовой или лихие переборы баянов, аккомпанирующих хору имени Пятницкого. Слушатели мерно раскачивались в такт, а Бульчу, сидевший у самого патефона, даже жмурился от удовольствия.

На мгновение все это показалось мне нереальным. Неужели я на Таймыре? Неужели эти люди у очага – самый северный народ в Европе и Азии? Неужели за кожаными стенами чума – тундра?..

Но в щели между оленьими шкурами проникали острые струйки холода. Пламя костра освещало закопченный чум. Во время коротких пауз, пока Мантугана ставил новую пластинку и старший сын его, присевший рядом на корточки, умильно посматривал на отца: не разрешит ли хоть разок крутнуть ручку патефона, – снаружи раздавался осторожный шорох. Это дышали ездовые олени, подойдя к жилищу вплотную.