Бофур робко взглянул на него и молча кивнул. Пива он не пил тысячу лет, наверно… в той, другой жизни. Когда верилось, что все будет хорошо, как бы ни обернулся сегодняшний день. И кружку данного пива он обхватил обоими ладонями и осторожно, боясь разлить, сделал первый глоток.

Это было самое лучшее пиво за всю его жизнь.

Еда приятной до боли тяжестью легла в животе, а на языке таяли последние капли пива, что вмиг ударило в голову и повело.

– Не бойся, – прогудел гном рядом, наклонившись и прижавшись лбом ко лбу Бофура. – Меня не надо боятся. Я не трону…

Бофур уже не боялся…

И даже был согласен… чтобы он тронул.

========== Глава 7. Ури и лекарь. Двалин и Бофур ==========

Над землей низко нависли тяжелые, серые, распухшие облака, давя своей незримой тяжестью. Холодный, колкий от мороза ветер лениво раскачивал верхушки деревьев погоста, что тоскливо раскинулось на пригорке у мелкой речки. Жухлая, обжелтелая трава трепетала под ветром и качалась, будто отдавая поклоны опавшим пригоркам.

Мертво. Все мертво окрест, а Смерть здесь обдавала дыханием и шептала, что однажды наступит и твой черед…

Ури зябко поежилась, держа на руках закутанного в пуховый платок сына. Бифур сунул в рот пальчик и смотрел на мир черными глазенками со спокойствием ребенка, не ведающего где он.

Ури же было неуютно здесь, на человеческом кладбище. И сердце ныло, болело, где тяжелым комом росла жалость.

Долговязый мужчина-лекарь, один-единственный на сотни лиг вокруг, стоял на коленях перед тремя бугорками, отмеченными положенными плашмя серыми камнями. Русо-серые волосы трепал ветер, а мужчина невидяще смотрел на могилы. Его жены, малышки дочки и младенца сына, который не успел сделать и шага на слабых ножках. Который никогда не скажет звонкое… «Па!»

Бифур завозился на руках, закряхтел-засопел, просясь вниз, и Ури опустила его на землю. И тот, покачиваясь, на таких еще непослушных ножках затопал по сухой в пыль земле к сгорбившемуся от горя мужчине. И почти дошел. Споткнулся о камушек и упал на землю, скривился и хныкнул. Человек заторможено поднял лицо, пусто глянув на ребенка.

– Дя! – черноглазый малыш, закутанный поверх одежонки в пуховый платок, протянул ручонки к нему. – Дя!

Лицо мужчины болезненно скривилось, и сердце Ури испуганно дрогнуло. Она торопливо шагнула вперед, но опоздала. Руки мужчины бережно подхватили ребенка и заключили в объятия, а из серых глаз человека потекли слезы.

– Ирэн, – Ури жалеючи коснулась его плеча.

– Ничего у меня не осталось, – хриплым, надломленным голосом прошептал тот. – Зачем мне жить?

– Да-дя! – закопошился в его объятиях малыш и теплая, маленькая ручонка слабо хлопнула по губам мужчины. – Да-дя!

Малыш забавно хмурил бровки, недоуменно смотря на «дя-да» и вновь удивленно коснулся мокрой от слез щеки.

– Дя? – удивился малыш. Почему плачешь?

А мужчины сердце разрывалось от боли, и перед глазами вставал человеческий, светловолосый малыш. Мальчик, что бодро размахивал пухлыми ручонками, лежа в колыбели, и широко улыбался…

Ирэн чувствовал, что задыхается, а его глаза издевались над ним, то показывая младенца сына, то чужого черноглазого малыша.

– Вы не одни, – тихие слова гномки, что не убрала руки с его плеча. – Я тоже… потеряла всех, всю семью… и мой брат… если они не пощадили вашу семью…

Слова комом встали в горле, а из глаз в свой черед потекли удерживаемые слезы.

«– Ну же, Ури! Улыбнись! Что ты такая смурная, Бом-Бом?»

А перед глазами – будто живой, стоящий рядом, – брат…

– Ури… не уходите, прошу, – Ирэн отчаянно смотрит на нее, а у него на коленях Бифур.

Уйти… одной, с маленьким ребенком на руках, через человеческие земли?

Как же далеко до Синегорья…

– Прошу… хотя бы до весны! Я все для вас сделаю!

Ури наклоняется и берет на руки Бифура. И это будто добивает мужчину, что тухнет и вновь бессильно опускает плечи под своим горем. Ури сглатывает и робко ведет рукой по серо-русым коротким вихрам.

– Идемте домой, холодно…

Никуда она не уйдет.

А он не тронет, пальцем не коснется, не обидит… Он любил свою жену, своих детей, а Ури знает его так же хорошо, как знала брата. Ему нужен Бифур, чтобы не сломаться, а ей нужно, чтобы Бифур вырос. Они нужны друг другу.

****************************************

От пива его потянуло в сон, и Бофур сам не помнит, как проваливается в сон. Никогда такого не было… но может это от непривычно сытной еды? Отвык, за три года…

Три дня проходит в покое – он ест, спит и с трудом, по стеночке, доходит до отхожей комнаты. Боль в теле медленно отступает, уходя прочь, благодаря мази. Утром и вечером Двалин молча смазывает рубцы на спине Бофура, и тому стоит огромного труда не противиться тому, что делает гном дальше. Каждый раз его охватывает стыд, к которому эхом добавляется – уже вполне терпимая, – боль. Каждый раз он крупно вздрагивает, стоит пальцам Двалина коснуться ТАМ.

– Не надо, – иногда срывается с языка. – Оно само…

Но рука Двалина крепко лежит на пояснице, удерживая на животе, и только и остается, что уткнуться лицом в подушку и чувствовать, как загораются жаром стыда скулы. Странно, за три года неволи он пережил столько унижений, но смотреть на Двалина после очередного «лечения» сил не хватало. Горло перехватывало от стыда.

Бофур был безмерно благодарен, когда на третий день Двалин, смазав рубцы на спине, не стал продолжать. Вместо этого он просто вручил мазь ему в руки.

– Дальше сам, – сказал он и вышел из комнаты.

Не передать словами то облегчение, которое накатило на Бофура. Первым порывом было выкинуть плошку с мазью в оконце или просто отставить в сторонку, сделав вид, что сделал требуемое… но мазь и впрямь помогала. И Бофур нехотя зачерпнул чуть мази. Покончив с неприятным делом, он сел на кровати, завернувшись в тонкое одеяло, и уставился в окно. Одежды у него не было. Даже до отхожей комнаты приходилось добираться замотавшись в одеяло. Куда подевались его лохмотья… Верно, выкинули и всего делов…

Двалин вернулся вскоре, и в его руках были какие-то вещи.

– Вот, – сказал он, протянув ему вещи. – Одевай.

Бофур растерянно посмотрел на вещи. Простая темно-синяя рубаха, серые холщовые штаны, пояс…все новое, добротное… у него никогда, верно, и не было ничего нового. Даже по детству родители, обычные бедняки-морийцы, не могли позволить себе новые вещи для детей. Покупали за медяки поношенное у людей, и мать перешивала ему и сестре. Обувь из лоскутков кожи с грехом пополам сшивал отец в нехитрую обувку. Да и став взрослым, Бофур не видел резона в новой одежде – какая разница, что в шахте носить? Лучше сестре красивую ленту в подарок купить – ей надо, она же девушка…

Поэтому Бофур растерянно смотрел на одежду. В глазах странно защипало…

– Они… новые… – выговорил он.

– Хозяйка сшила, – сказал скупо Двалин, и добавил, помедля: – Девчонка ей сказала о тебе. Ее Глоин людям оставил. Понравилась им.

Бофур растерянно посмотрел на него, не поняв о какой девочке он говорил… а потом перевел взгляд на одежду и на сей раз заметил у воротника стойки рубашки вышивку из красных нитей с оборотной стороны. Так вышивку только люди делали – гномы одежду вышитыми узорами-оберегами поверх украшали. Люди же прятали… считали, так сильнее. И вышивка на вороте мало того, что была человеческой, так еще и вышита была красными нитями. А не черными, как у людей принято.

Он только Элле рассказывал, что у гномов черный считался плохим цветом. Не годным. Был у них разговор, к счастью без чужих глаз…

Только Элле и жалела его, на страх и риск пыталась несколько раз вступиться… и старалась тишком принести хоть ломоть хлеба…

– Элле… – прошептал он, а потом обожгло понимание.

Двалин же сказал, рассказала о нем здешним…

Значит, знают…

И новая, добротная одежда враз обесценилась в его глазах, выцвела…

– Я сейчас, сапоги забыл, – прогудел Двалин, выходя из комнатки.