Гном чуть помедлил, смотря на кровать справа от него. А затем подошел и сел на край, не отрывая взгляда от лежащего на ней. Черноволосый, худой гном лежал на животе, укрытый до поясницы одеялом. На спине его были воспалённые красные рубцы. Один из них, особенно длинный, перечеркивал всю спину и уходил за плечо. Другой, внизу, терялся краем под одеялом, и глаза Двалина прикипели к нему. Рука сама потянулась и легко коснулась смуглой кожи рядом, и тело морийца, неподвижно лежащего, невольно дрогнуло.

– Очнулся, – глухо сказал Двалин. – Болит?

Он пальцами огладил кожу вдоль рубца, остановившись у самого одеяла, практически у самых ягодиц. Мориец молчал, уткнувшись лицом в худую подушку и судорожно сжав в пальцах серую ткань простыни. Он только чуть вздрагивал, когда пальцы Двалина вновь касались его кожи на спине. Но он молчал, и Двалин бездумно потянул вниз одеяло, оголяя худые, поджарые ягодицы с ямочками по бокам. Глаза цеплялись за трогательный треугольничек вверху ягодиц, жадно прошлись по мягким половинкам, по щелочке меж ними и тонким, невесомым черным волоскам, заманчиво видневшимися меж ними. Во рту пересохло, и гном сглотнул. Невыносимо хотелось прикоснуться там…

– Нет! – вскрик, и тело морийца дернулось в страхе под рукой Двалина.

Судорожный всхлип.

– Больно… пожалуйста, не надо! – простонал негромко он.

Бофур сжался на кровати, сильнее сжав побелевшими пальцами простынь. Он был напуган и страх его Двалин ощущал всем своим существом. Но странное дело, перехватывало дыхание, сердце глухо бухало в груди, и внутри занимался жар…

– Не бойся… – хрипло выговорил Двалин, с трудом отводя глаза, и взор его упал на столик у оконца. На нем, рядом с кувшином с водой стояли также стеклянный флакон и глиняная склянка, накрытая тканью.

В памяти всплыл голос Оина:

–… я оставлю мазь и средство от жара-лихорадки. Рубцы смазывай мазью утром и вечером. Также утром да вечером давай средство от жара. На полкружки воды три-четыре капли. И вот что, стыдно не стыдно, а внутри тоже желательно два-три раза в день. Понятно?

Двалин тогда угрюмо, по своему обыкновению, согласно кивнул. Хотя насчет «внутри» было как раз непонятно, только тогда он и думать не стал о том.

А сейчас понял, что значили слова Оина.

И от этого стало еще жарче.

И, проклятье, он сделает это. Несмотря ни на что.

Лекарю виднее…

Он встал и решительно взяв плошку с мазью, вернулся к лежащему морийцу, что повернул голову и со страхом смотрел на него своими пронзительными карими глазами.

– Это мазь. Не бойся, – коротко сказал Двалин, сев на край кровати рядом, и зачерпнул пальцами жирной мази.

Пальцы Двалина осторожно касались спины, вздрагивающего от прикосновений, морийца. Изредка он касался чуть сильнее болезненно-вспухших рубцов и Бофур судорожно вздыхал, но покорно лежал перед ним, оголенный. Никогда Двалин не старался быть настолько осторожным. В висках глухо били барабаны. Он спускался все ниже, один за другим смазывая мазью раны от кнута, и наконец обработал ей последний рубец.

Оставалось только одно.

И от понимания с ног до головы его окатила жаркая волна.

– Не бойся, – вновь хрипло выговорил он. – Я должен сделать это. Так сказал Оин. Он лекарь. Не бойся.

Двалин зачерпнул вновь немного жирной, чуть скользкой мази и поставил миску на пол. Одна его ладонь опустилась на поясницу Бофура, прижимая к кровати. Он осторожно ввел пальцы правой меж нежных половинок.

– НЕТ! – с надрывом вскрикнул Бофур, дрогнув всем телом, но ладонь Двалина удержала его, еще сильнее прижав к матрасу.

Бофур заскулил, вжав лицо в подушку, глотая слёзы. У него все болело, а ТАМ просто горело. И от одного прикосновения там, его захлестывал страх и ожидание боли. И действительно было больно. Двалин осторожно смазал щелочку меж ягодиц мазью и коснулся воспаленного входа…

Негромкий вой Бофура, вцепившегося зубами в подушку, глотающего крик… внутри его тело плотно обхватывает палец, и от этого так жарко, что Двалин задыхается, смотря на худое, вздрагивающее тело перед собой.

Махал, как же жарко!

Он хотел бы обойтись без этого…

Вот только пес внутри Двалина насмешливо щерит клыки. Он знает правду, и он, в отличие от гнома, не остановился бы на пальце. И Двалин это осознает, и хуже того, он и сам…

Но нельзя.

И он вытаскивает палец из жаркой, мягкой глубины, и в ноздри бьет кислый запах оставшейся мази на пальце, через который пробивается запах тела морийца. И Двалин почти слышит утробный рык зверя в своей душе. И сдержать его трудно.

– Все, – глухо говорит он.

И, сделав усилие над собой, он вновь накрывает морийца одеялом до поясницы. Он снимает ладонь с его спины, и Бофур тут же пытается отодвинуться от него к стене, отворачивая лицо. А Двалин хмуро смотрит на худые бока, на беззащитно торчащие ребра, кои может пересчитать на взгляд, на вздрагивающие лопатки чернявого гнома…

«Еда… это было б неплохо», – вдруг приходит ему в голову мысль, и Двалин решает, что это правильная мысль.

Бофур чувствует затылком горячий, тяжелый взгляд гнома. Слышит, как он идет через комнату по скрипучим половицам и выходит прочь, хлопнув дверью. Он лежит, напряженно вслушиваясь в пустоту вокруг, к тому, что происходит за дверью, но разобрать толком ничего не может. Только неясный, приглушенный шум…

Шевелиться больно, но спину холодит мазь, и очень скоро Бофур ловит себя на том, что боль не такая уж острая. И главное ТАМ лишь ноет отголосок прошлой боли. Наверное, из-за мази… с трудом, крайне осторожно, боясь излишне резко двинуться, Бофур лег на бок и, подтянув ноги, опершись на локти, сел, прислонившись к бревенчатой стене. Он обреченно оглядел комнату, понимая, что не может ничего поделать и полностью в руках того гнома.

Хотя… Бофур был вынужден признаться себе, что за последние три года никто относился к нему так, как он. Он был бережен. Он ни разу не ударил его, не причинил серьезной боли… хотя и показал свою силу и сделал то, что хотел, несмотря на просьбы Бофура.

Но от его мази боль в теле стала гораздо слабее…

Может… может…

Додумать мысль было трудно, почти невозможно. Потому как пришло понимание почему гном так себя ведет…

Он ему нравится. Его прикосновения, его хриплый от желания голос… и одновременно нежелание причинить ему боль… можно подумать с НИМ было бы больнее, чем… чем…

Он вздрогнул и вскинул голову, когда дверь открылась, и в комнату вошел тот, о ком он думал. В руках Двалина была доска-поднос, уставленная несколькими мисками, половиной каравая хлеба и парой чашек с пивом. До Бофура донесся аромат жареной курицы, и живот подвело от резкой боли. Захотелось есть…

За три года рабства Бофур выучил, что нельзя пренебрегать даже коркой хлеба, брошенной в пыль… как бы не было больно телу, как бы не было стыдно. И даже пережитое унижение не было достойным основанием, чтобы лишать себя еды. И при виде Двалина с едой даже въевшийся в подкорку мозга страх отступил…

Двалин со стуком водрузил поднос на стол. Разорвал курицу на большие куски, разложил по мискам и, добавив к ним неровные куски рассыпчатого свежего хлеба, взял в руку миску и подошел к Бофуру.

– Держи, – сказал он, всучив чуть ли не силой миску с едой Бофуру. – Ешь. Вкусно.

Бофур сглотнул слюну, посмотрев на жирные куски мяса с хрустящей зажаристой корочкой. В животе отчаянно заурчало, требуя схватить мясо и сунуть его немедля в рот.

– Ешь. Вкусно, – вновь, странно отрывисто, сказал Двалин.

Бофур сам не помнил, как положил кусок мяса в рот, чуть не подавившись сочным, вкусным мясом и стал есть, давясь и откусывая большие куски хлеба, макая его в густой суп из удивительно вкусных овощей.

Глаза Двалина смягчились при виде того, как ест мориец. Взяв свою порцию, он не сел к столу, а присел рядом на кровать к Бофуру и стал есть. Бывший невольник буквально вытер начисто миску куском хлеба, съев и его.

– Пива хочешь? – спросил его Двалин.