Тон писем, если честно, весьма обеспокоил Медею, потому что в них кузина выглядела совершенно лишившейся рассудка от симпатии к некоему рыжему однокласснику. Еще более встревожили письма дядюшки и тетушки Мюриэль, которые, зная о взаимной симпатии девушек, просили повлиять на поссорившуюся с единственным родителем юную ведьму. Ситуация все больше подходила к грани общественного скандала, который покроет слоем грязи доброе имя их семьи.

— Да, он самый лучший, самый милый. Ты бы слышала, какие стихи он мне читает! «Сравню ли с летним днем твои черты…»

— Это Шекспир.

— Что, прости?

— Это Шекспир, маггловский поэт.

— Все равно, — отмахивается Молли. — Артур так замечательно читает их…

Теперь Медея видит причину бесконечного беспокойства родственников — глаза кузины будто остекленели, она смотрит и не видит, думает только об одном, как зачарованная. Некрасиво, нехорошо, сразу вспоминаются уроки матушки, истинной Блэк по крови и воспитанию. О, сколько всего она знала про проклятия и сглазы!

Нельзя проверять, тем более, у Медеи попросту не получится столь сложное заклинание. Но спасти кузину необходимо, хотя бы от будущих сожалений.

— Стихи, конечно, это хорошо, но, дорогая, что тебе еще нравится в твоем ухажере?

— Прости?

— Возможно, он красив, влюблен в тебя, и ваша страсть взаимна, но… Прошу тебя, подумай о другом.

Молли хлопает глазами, растерянная, вцепившаяся в чашку, уже предчувствующая плохое для нее продолжение, но бесконечно доверяющая всегда помогающей кузине. Подобное доверие… Медея больше всего на свете боится не оправдать. Она не собирается разлучить влюбленных, если это в самом деле принесет счастье кузине.

— О чем?

— Когда я выходила замуж за Эмори, я не любила его. Мы не бросились друг к другу в объятия, охваченные страстью, — насмешливо произносит она, заставляя Молли багроветь от смущения. — Я знала, что он сможет позаботиться о наших будущих детях. Что у нас будет эльфийка, которая поможет по хозяйству, и мне не придется вставать спозаранку, чтобы заняться домом. Что у наших детей будет приличная одежда, свои комнаты, им не придется заглядывать голодными глазами в чужие рты. Что я всегда смогу накормить их, обучить и купить понравившуюся игрушку. Страсть, конечно, хорошо, но только тогда, когда не приходится целыми днями заниматься бытом или работать. Уборка, стирка, готовка, сад, покупка одежды, штопка обязательно появляющихся дырок… А ведь ты хочешь не одного ребенка, так?

— Да, я хочу большую семью, как у нас. Но, дорогая кузина, ты относишься ко всему слишком серьезно! — поднимает ее на смех родственница. Ей все это кажется нелепым, не теперь, когда влюблена со всем пылом юности.

— Я ничего не знаю об этом Артуре, а потому беспокоюсь за тебя. Скажи, у него есть свой дом? Или какое-нибудь предприятие? Он сможет обеспечить молодую супругу?

— Нет, но… Он очень умный, его возьмут в Министерство! Артуру дом достанется от мамы. Ты помнишь ее — Цедрелла Блэк.

Медея качает головой. Эту сплетню обсуждают все, кому не лень в гостиных дам магического света.

— Дорогая, Цедрелла Блэк уже дала слово. Она собирается отказаться от рода Уизли и выйти замуж за кого-то из Селвинов, как только сын станет способен принять на себя должность главы рода.

— Мерлин! — Молли закрывает рот ладошками в ужасе. — Как жестоко!

Медея останавливает импульсивную кузину от того, чтобы бежать и писать пронизанные сочувствием письма возлюбленному.

— Давай поступим с тобой следующим образом: не будем ссориться из-за Уизли, Артура или Цедреллы, тем более, сейчас Пасхальные каникулы! Поживешь у нас, посмотришь дом. Просто пообещай мне несколько дней, как минимум неделю, не встречаться с Артуром, а посмотреть на него издали. Неужели он самый красивый и умный парень в школе? Даже умнее кузена Бартемиуса Крауча? Как его имя? Не помню, прости.

— Пфф! — Молли обиженно надувается, складывает руки на груди. — Крауч всегда смотрит так, словно на лбу у меня написано «Идиотка»!

Медея не выдерживает, смеется, обнимает сестру прежде, чем та успевает вспыхнуть.

— О, дорогая, он же мальчишка! В чем-то он действительно может быть умнее, а в чем-то можешь разбираться лучше ты. К примеру, я до сих пор не все понимаю в работах своего супруга, но он не может понять разницу между кремом с ванилью и ванильным кремом. У тебя своя сфера интересов и познаний.

Молли смеется.

Именно за веселым смехом застает их входящий в дом Эмори. Молли немедленно тушуется, пока Медея поднимается и протягивает руки навстречу супругу. Тот ласково принимает ухоженные ладошки, целует сначала одну, потом другую, а затем бережно прикасается к бархатной щечке.

У них нет страсти, нет всепоглощающей любви, но Эмори уважает ее, и Медея старается отвечать ему тем же уважением: к его интересам, вкусам, потребностям. Наверное, поэтому их дом напоминает тихую гавань, без штормов и ураганов. Они ни разу даже не ссорились.

— Дорогой, ко мне приехала моя кузина. Не возражаешь, если она останется у нас на Пасхальные каникулы?

— Конечно-конечно. Если вам нужна свобода для женских разговорчиков, могу на время переехать к брату, — подмигивает он, после того, как приветствует весьма тепло родственницу супруги.

Молли ошарашенно смотрит на них круглыми глазами, и Медея испытывает невольный приступ гордости: она довольна своим мужем и домом.

— Н-нет, не стоит. Если я не стесню вас…

— Разумеется, не стесните. Медея вас очень любит, мисс Прюэтт, и грустит, потому что не может часто встречаться.

— Это называется разглашением тайн, — ни к кому не обращаясь, произносит Медея, на что супруг вновь тепло улыбается и удаляется к себе в кабинет, предварительно уточнив, что у них на обед.

— Идем, покажу тебе гостевую комнату.

Они поднимаются на второй этаж, Медея распахивает одну из дверей.

— А что там? — кузина указывает на вторую.

— Детская, — женщина чувствует, как тень набегает на лицо.

— Ты еще не…

— Нет. Боюсь, это из-за того, что я слабая ведьма. Даже зелья не помогают. Эмори не винит меня, но…

Бойкая, громкоголосая и с периодическим отсутствием такта Молли Прюэтт просто обнимает ее так крепко, как только может. И Медея позволяет себе на минуту утопить разочарование, осознание собственной неполноценности в дорогой ткани ученической мантии.

***

— Медея, можно? — Молли осторожно скребется в приоткрытую дверь.

Неужели совсем недавно они в этой гостиной обсуждали плюсы и минусы Артура Уизли? Неужели потом все Пасхальные каникулы Медея осторожно внушала сестре, что на сорок галеонов жалованья самого младшего служащего любого из отделов Министерства не прожить. Молли кусала губы, но без тлетворного влияния алого факультета соглашалась, соглашалась, соглашалась…

В ту пору гостиная была светла, радовали глаз гербарии на стене. Они и сейчас висят там, но теперь дом погружен во мрак, а серо-голубая мебель сливается с тенями, что расплодились в углах. На кухне причитает домовушка, мол, хозяйка не хочет есть, а ей ведь наследника кормить. Забегают племянницы Эмори, его брат не спускает глаз…

Все бесполезно, все… Эмори… он…

Так радовался, что наконец-то Медее удалось забеременеть. Кружил ее, хохотал несколько дней по любому поводу. А через месяц слег. Проклятие все-таки доконало его, оно оказалось гораздо сильнее и коварнее, чем предполагали медики.

— Да, заходи, — женщина приветственно машет бледной, как у привидения, рукой. Траурная мантия прикрывает серое, закрытое наглухо платье — любимый цвет Эмори.

Она любила супруга, пусть как друга, но терять друзей все равно больно.

Молли проскальзывает внутрь, садится на диван и складывает руки на коленях. В отличие от прошлого раза, когда являлась полненьким воплощением розовых цветов, сейчас она худая, даже тощая, во всем черном, с кулоном в виде четырехлистного клевера — подарок Эмори на ее последний день рождения.