Подгаецкий запил. В результате почти полетел один заказ. А ведь на Подгаецком артель держится. У ребят жёны, дети. Целый взвод народу при нём кормится, живёт, учится. Но это – одно. Другое – после запоя начались приступы, глаза закроет, и опять обстрел, танки, трупы, крики, пулемётные очереди и чеченцы валом валят – бородатые, потные, на расстрел ведут или начинают избиение перед молитвой. Подгаецкий кричит, просыпается, но ему это только снилось, что кричит – во рту сухо, спазмой горло свело. При Несницкой этого не было. Он пытался снять девочку, но всё кончилось тем, что дал ей чаевых и выставил. Ему не это надо, ему надо, чтоб его жалели и понимали. И любили. Она же говорила, что любит. Но как ей звонить? Если она за первым встречным побежала, потеряв голову. Бросила его, Подгаецкого, безжалостно, бессердечно, предала, изменила! Как ей верить?! Ей ведь всё равно, что он по ночам в холодном поту вскакивает, что Чечня ввалилась в его дом, что артель под угрозой. Ей всё равно. На кого она его поменяла? На червя учёного? Они же все там порченые лёгкой жизнью, пороху не нюхавшие. Ах, Любаня, что же так безчеловечно? Что? Или всё ещё образуется?

Спасибо ребята заходили, народ в артели подобрался претерпевший, остепенившийся, и забирали Подгаецкого на объект.

В субботу Подлинник предложил Несницкой бежать от всех до понедельника, устроится где-нибудь в доме отдыха, которыми, как малиной, усеяно Подмосковье. Любовь испугалась: что же так, по пошлому «в номера»? Но разве с В. Д. что-нибудь может быть пошлым? Неприличным, непристойным? Разве это воэможно с человеком, от которого никуда никогда не хочется уходить? Разве человек не приходит в мир ради любви? Любовь – высший резон всех поступков.

Покружив по санаториям вдоль Москва-реки и не солоно хлебавши: там занято, там дико дорого, преподавателю вуза не по карману, дешевле в Турцию на неделю слетать, Подлинник предложил другой маршрут: на Тульщину, в Поленово.

Природа хорошела по мере удаления от Москвы. Поля становились просторами, а зелень свежее и чище, несмотря на конец августа и на то, что в окно ещё робко, но уже стучала, золотая хрустальная осень.

Нигде никогда Несницкая не встречала такой ошеломительной красоты, как в Поленове. Ошеломительность её была в шёпоте, тишине, в основательности всего вокруг, а не в каких-либо броских грузинских красках пейзажа или причудливых пещерно-вулканических формах, составляющих исключение на земном шаре. Поленово – это большинство, огромнейшая часть континента, оно течёт в её жилах, входит в костный состав. Как все примерные дети, Несницкая видела поленовские пейзажи в книжках по природоведению и живописи, но они даже близко не передавали той широты и размаха, той силы и мягкости, какая была в излучине Оки с ивами на песчаном берегу, лесом на берегу противоположном, небом за ним, купающимся в быстрых речных водах. Эта красота так захватила беглецов конца недели, что они забыли друг о друге.

– А деревьям-то чуть больше полста, – прокашлялся Подлинник, – здесь бои шли. Наверняка, всё было выкорчевано снарядами.

– Счастливчики, – кивнула Несницкая на подъехавший автомобиль с тульскими номерами. – Жить бы здесь.

– Да, вот он, рай во вселенной. И на небе такого нет, – не мог не признать В. Д.

– Точно, нет. Посмотри, небо плывёт в реке. Оно сюда пришло, нашло свой рай.

– А мы? Где мы найдём свой рай, – В. Д. обнял её за плечи, – Любовь моя?

В окрестностях никакого рая не нашлось вообще. Пришлось рвануть в Тулу и остановиться на одной из квартир, предлагаемых предусмотрительными туляками паломникам толстовского края. Спасибо писателю земли русской: скольким своим землякам он по сей день обеспечил кусок хлеба! Так в словаре Несницкой и В. Д. появилось слово «притулиться».

Любовь сидела на стуле и наклонившись развязывала шнурок, В. Д. подошёл сзади и медленно погладил по голове, провёл рукой по косе. Любовь выпрямлялась по мере того, как его рука опускалась. Он распутал тесьму, державшую косу, медленно, бережно целуя пряди, стал её расплетать.

– По-моему, – полушёпотом произнёс он, – только лысые завистники могли сказать, волос длинный – ум короткий. Это какой же ум короткий надо иметь, чтоб отрезать такую косу… такое богатство… добро… золото…

– или завистницы, – в тон ему прошептала Любовь.

– Лысые?

Оба рассмеялись.

– Мой папа говорит то же самое, – ворковала Любовь, незаметно оказавшись на коленях В. Д. – Ещё он говорит, что короткие волосы лентяйки носят.

– И нищие, – В. Д. широко, во всю ладонь гладил её шелковистое богатство-добро-золото.

– Почему же нищие? Крестьянки на Руси всегда с такой косой ходили.

– На Руси, – согласился В. Д. – А вот наша коллега в Англию ездила на стажировку, у неё тоже коса, не такая, как у тебя, но длинная, так ей хозяин квартиры сразу сказал: а волосы придётся отрезать. На мытьё, видите ли, большой расход воды, и счётчик щёлкает педантично.

– Жмот! Жадина! – вознегодовала Любовь, тряхнув своим ржаным сокровищем.

– А от чего, ты думаешь их богатство, девочка, если не от крохоборства? – В. Д. притянул её к себе и стал целовать в ключицы.

– Ну и как… она отрезала… косу, – бормотала Несницкая, тая от поцелуев.

– Н-нет, – поцелуй, – она ходила, – мыть голову, – к Катрин…

В. Д. дошёл до мучительного изгиба от уха до плеча, и тут уже было не до разговоров. «Какой Катрин?» – было спросила Любовь, но поцелуй ей запечатал рот. Целовались в кровь, на стуле стало неудобно, перекинулись в альковное положение и… едва коснулись головами подушки, заснули. От напряжения, усталости, впечатлений, езды, нервов.

Любовь проснулась первой и долго смотрела на спящего В. Д., радовалась, что может смотреть, сколько душе угодно и вспоминала облака над Окой, сравнивая себя с ними.

В Ясную Поляну они не поехали; слишком поздно встали, долго раскачивались, часам к пяти только отзавтракали. Как быстро летит время, когда они вместе с В. Д.! Не до Толстого. Когда уезжали, она ещё вернулась окинуть взглядом комнату: стул, зеркало, сигареты перед ним, диван, – комнату, которая навсегда останется в её памяти. Сигареты, кстати, В. Д., надо забрать. Любовь сунула их в сумку и вышла – он уже с нетерпением ждал в машине.

Когда прощались поздно вечером, для расставанья всегда рано, В. Д. обнял её за плечи и сказал:

– У меня завал на этой неделе. Ты отдохни, отоспись. Разгребу – найду тебя. Девочка.

И уехал.

Любовь ждала его день, другой. Что-то делала, заставляла себя встать, позавтракать, на косу её оптимизма уже не хватало, да и зачем её переплетать, ведь заплетал В. Д., без конца подходила к окну: не шуршат ли шины, проверяла, не кончилась ли карточка в телефоне. Но шины не шуршали, и карточка не могла кончиться. Любовь никому не звонила, а когда звонили ей, она видела по определителю, что это не В. Д. и не отвечала. Несколько раз звонил Подгаецкий, но ему надлежало понять, что по этому номеру звонить больше не следует. Она ему предоставила возможность уйти достойно, не нанося ущерба самолюбию. Она ни секунды ему не лгала, полюбив другого. Не крутила мозги, не бегала на два фронта. Прямо и честно закрыла партию. Хотя и Подгаецкий, наверное, мается и не находит смысла ни в чём, как она не находит себе места без В. Д. Почему он велел ей отдыхать? Какой отдых может быть без него? Разве эти томление и маета – отдых? Отдыхать она может только с ним, даже если бы пришлось надсадно трудиться.

Зачем-то полезла в сумку и обнаружила там пачку сигарет В. Д., а в ней зажигалка, и несказанно обрадовалась: вот физическое свидетельство его существования, доказательство их свидания. Переложила пачку в нагрудный карман, ближе к телу и то и дело проверяла, на месте ли. Несницкая прекрасно знала про всякое там биополе, энергетические волны, но принимала это по принципу: веришь, что они есть, значит, они есть, а не веришь, значит, нет. Но сейчас от этой пачки с тройкой оставшихся сигарет к ней определенно шли токи. Светящейся пунктирной линией и жалили маленькими безобидными пчёлками. «Отвезти!» – осенило её. – Надо немедленно отвезти! Ему же и прикурить нечем!» Хотя зажигалка у него была в машине, и в каждом кармане, как у всякого отъявленного курильщика, завалялось по зажигалке.