Данилевский исходит из базовой посылки о том, что методы изучения природы и общества одинаковы. Поэтому в ходе своего исследования он использует принцип классификации, широко известный в естественных науках, и выделяет четыре типа исторической деятельности: религиозный, культурный, политический и социально-экономический [2, с. 471–472]. Ход развития каждого культурно-исторического типа специфичен и неповторим. Один культурно-исторический тип может добиться наивысших результатов в религиозной жизни, второй – в культурной, третий – в политической и, наконец, четвертый – в социально-экономической. Человечество может развиваться только в рамках культурно-исторических типов, актуализируя различные стороны своего самобытного культурного существования. Каждый культурно-исторический тип реализует свои внутренние силы и способности, и это в конечном счете определяет его своеобразие и вклад в мировую культуру. Если народу удается воплотить свою духовную сущность во всех четырех видах деятельности, то достигается высшая цель истории – прохождение исторического поля во всех направлениях.

С точки зрения Данилевского, российский культурно-исторический тип, безусловно, способен достигнуть высшей цели истории. Россия служит образцом самобытной культурной ценности, и это в полной мере оправдывает существование самодержавия. Охранительная политика самодержавия нужна прежде всего для того, чтобы обеспечить сохранение самобытной русской культуры. Это является духовной целью исторического существования России. Таким образом, биологизаторская версия социальной эволюции позволяет Данилевскому сделать вывод о великом будущем российского культурно-исторического типа. В этом контексте неограниченная власть монарха служит прочной гарантией самобытности русской культуры. Несмотря на отсталость России, он верит в её великое будущее. Главным соперником России на арене истории выступает Европа, уже завершившая цикл своего исторического развития. Европейский культурно-исторический тип добился колоссальных успехов в области культуры и политики, но оказался недостаточно успешен в религиозной и социально-экономической жизни. Данилевский глубоко убежден в том, что именно Россия достигнет исторического успеха во всех четырех видах культурной деятельности.

Как учёный естественнонаучного направления, Данилевский пытается разработать научную концепцию исторического развития человечества. Однако широкое использование биологических аналогий вызывает лишь внешний эффект, и на научном уровне его историософской схемы это никак не сказывается. Биологизаторские установки вызывают ассоциации с научным подходом, но этого явно недостаточно для доказательства положений концепции культурно-исторических типов. Действительно, биологических аналогий много, а достоверных знаний мало. Данилевскому так и не удалось ответить на простой методологический вопрос: какое отношение все эти биологические аналогии имеют к социальной науке? Органический подход к познанию общества очень любопытен, но не более того. Внешние физические и ботанические аналогии не способны обосновать точные социологические знания. Доктрина панславизма уже в момент её написания была недостоверной и несостоятельной. Скорее всего, это была попытка сохранить иллюзию славянского единства, которого давно уже не было. Конечно, Данилевский искренне верит в то, что проект панславизма осуществим, но реальная действительность опровергает все его мыслительные конструкции: славянские народы, за исключением русских, были уже завоеваны и включены в состав разных империй, которые активно готовились к войне. Данилевский ставит вопросы, актуальные в контексте славянофильской идеологии, но совершенно ошибочные с научной точки зрения. Доктрина панславизма уже в конце XIX века носила утопический характер, а в годы Первой мировой войны превратилась в славянофильскую мифологию.

Таким образом, в концепции Данилевского, несмотря на идеологический характер и слабость многих его идей, центральное место занимает идея самобытности и самодостаточности каждого культурно-исторического типа. В контексте спора западников и славянофилов эта идея существенно проблематизировала теоретические основы и значение либеральной сверхзадачи – европеизации России.

Историософские идеи Н. Я. Данилевского развил, придав им новое направление, русский мыслитель К. Н. Леонтьев (1831–1891). Современники дали идейному творчеству Леонтьева весьма критическую оценку: И. C. Аксаков нашел в его взглядах «сладострастный культ палки», С. Н. Трубецкой назвал его «разочарованным славянофилом», Н. А. Бердяев воспринял его как «философа реакционной романтики». «Западники отталкивают его с отвращением, славянофилы страшатся принять его в свои ряды…» [8, с. 192], – отмечал В. В. Розанов.

Напротив, В. В. Зеньковский, оценивая мрачные пророчества Леонтьева, писал: «Можно сказать с уверенностью, что интерес к Леонтьеву будет лишь возрастать… В свете трагических судеб России взгляды Леонтьева, его отдельные суждения приобретают особенную значительность по своей глубине и проницательности» [4, с. 75].

Модель линейной истории, доминирующая в европейской историографии того времени, не устраивает Леонтьева. По сути, эта модель является некритическим обобщением европейской истории, которая трактуется как аналог всемирной истории. Линейный подход слишком упрощает мировую историю. Фактически европейская история отождествляется с мировой, и следствием этой схемы является недостаточное внимание историков к страновым историям. Другим следствием выступает доминирование в европейском обществознании антропоцентризма, неявно утверждающегося идею превосходства западноевропейских народов над остальными народами. Эта идея оправдывала колониальные войны и завоевания европейских государств в эпоху, когда шла отчаянная борьба за передел уже поделённого мира.

Критикуя модель линейной истории, Леонтьев напряженно размышляет над проблемой будущего российской цивилизации. Поиск новой исторической альтернативы, отличной от европейской цивилизации, приводит его к Византии, и он разрабатывает концепцию «русского византизма». По его определению, «византизм есть прежде всего особого рода образованность или культура, имеющая свои отличительные признаки, свои общие, ясные, резкие, понятные начала и свои определенные в истории последствия» [5, с. 94]. В качестве образца государственности он рассматривает византийскую политическую традицию, делая особый акцент на институте самодержавной власти. В его историософской модели преобладает эстетический принцип, и он воспевает красоту как сверхценность. Он буквально восхищается эстетикой империи и войны. Идеал государственности – Византийская империя, исчезнувшая в прошлом, но интересная ему в эстетическом аспекте. Эстетика империи внушает ему антипатию к демократии как к чему-то слишком простому и примитивному. Демократия не интересует Леонтьева как проблема социальной науки. Скорее всего, это антиэстетический феномен, не отвечающий канону византийской красоты. Все, что связано с европейской демократией, вызывает у него отвращение, но это не нравственное, а эстетическое чувство. Материалистический успех европейской демократии, в котором он видел воплощение ненавистного буржуазного мещанства и самодовольства, побуждает его искать новые возможности для России, вступающей, к его ужасу, на путь европейского прогресса.

Историческую альтернативу Европе он находит в учении о культурно-исторических типах. Разделяя циклическую концепцию исторического процесса, сформулированную Н. Я. Данилевским, Леонтьев дополняет её гипотезой «триединого процесса развития», которая является ключевой в его историософии. Леонтьев размышляет над проблемами философии истории в рамках социального органицизма, пытаясь осмыслить их с естественнонаучных позиций, но объективным результатом такого подхода становится исторический фатализм. Органические аналогии и метафоры очень интересны с эстетической точки зрения, но почти бесполезны с научной. В работе «Византизм и славянство» он поставил актуальный научный и философский вопрос: что такое процесс развития? Проблема развития имеет центральное значение в его историософской концепции, основанной на органическом подходе к познанию исторического процесса. Органический подход обязательно подразумевает жизненный цикл и гибель социального организма. По Леонтьеву, развитие – это «постепенное восхождение от простейшего к сложнейшему, постепенная индивидуализация, обособление, с одной стороны, от окружающего мира, а с другой – от сходных и родственных организмов, от всех сходных и родственных явлений» [5, с. 125]. Этому определению Леонтьев придает значение универсального закона, что позволяет ему распространить закономерности органического мира на историю человечества. «Тому же закону подчинены и государственные организмы, и целые культуры мира. И у них очень ясны эти три периода: а) первичной простоты, б) цветущей сложности и 3) вторичного смесительного упрощения» [5, с. 129]. Исходя из закона триединого процесса развития, Леонтьев и в природе, и в обществе видел в основном процессы разложения, гниения, гибели, и в конце концов мрачный апокалипсис стал его навязчивым идефикс. Выступая сторонником органической теории, он использует её натуралистические доводы главным образом для того, чтобы оправдать свою антипатию к буржуазной культуре и либерально-эгалитарному прогрессу. «В мрачной и аристократической душе Леонтьева, – писал Бердяев, – горела эстетическая ненависть к демократии, к мещанской середине, к идеалам всеобщего благополучия. Это была сильнейшая страсть его жизни, и она не сдерживалась никакими преградами, так как он брезгливо отрицал всякую мораль и считал всё дозволенным во имя высших мистических целей» [1, т. 2, с. 247–248].