Ничего не говорилось о том, как именно жертве предписано переживать муки. Всякие упоминания о том, материальна ли душа и материальны ли адские мучения, воспрещались строжайше и карались дополнительными, но вечными муками. Запрещалось также тайно или явно владеть совестью, распространять ее и даже упоминать о ней. Одержимость ею рассматривалась как способ зависимости типа чревоугодия или пьянства и каралась дополнительно как смертный грех. Слово "покаяние" сокращалось как непристойное, а его употребление каралось специфически, муками стыда. Следовательно, были важны только греховные помыслы, допущенные именно в Аду, а мирские грехи здесь значения не имели.
Никаких готовых правил поведения, отношений и субординации для жертв, палачей и чиновников не предусматривалось. Между строк можно было прочесть, что эти правила следует держать вне сознания и при этом изменять на каждом шагу. Хорошо же!
Значит, мучение - это не процесс, никакой цели для жертвы он не служит. Процесс вне времени существовать не может. Все процессуальное и целенаправленное позволяет не раствориться в Преисподней. Для палача призрачная надежда - не надежда даже, а предчувствие - состоит в изменении формы души и в безупречном овладении формою зверя.
Приказа об устройстве и смысле Преисподней в целом так и не последовало. Ах, да! Все документы пишутся на древних языках, выбор языка от чиновника не зависит. Красными чернилами надлежало пользоваться самому столоначальнику, а золотом выводить имена Миноса, Радаманта, Эака, писать их не иначе как лебединым пером в память о Платоне, обернувшемся лебедем перед смертью, который их в одном диалоге прославил на века. Имя же Сатаны писалось черными чернилами и орлиным пером. Понятия "Ад" и "Преисподняя" пишутся с заглавной буквы и употребляются вольно, как синонимы - но за нарушение вкуса в их употреблении можно пострадать дополнительно.
Закончились оба указа, и осталась от них довольно гадкая умственная оскомина - подобострастный трепет, ибо все приказы и указы пишутся здесь как откровение, и недоуменное, любопытное отчуждение. Понять все это было можно, а вот попытки анализа очень быстро заводили в тупики, порождая отвратительную латынь, длиннейшие усложненные периоды (хотя урожденному немцу к ним не привыкать) и множество внутренне пустых терминов. Это речь безумца. Нет в ней ни огня, ни вопля, только скрип и жужжание. У Бенедикта от отвращения даже рот пересох, как если бы все это он выговорил вслух и перед толпой. В результате получилось ощущение-сумма: будто бы кто-то перемешал все в уме Бенедикта немытой ложкой, а потом залил поверх какой-то неподходящий соус.
Тогда новый столоначальник полез сразу в обе книги учета. Он надеялся увидеть хоть какую-то хронологию - пусть воспоминание о всепорождающем Времени, но и этого не было. Открыв книгу с литерой К на корешке, он прочел: первым был Каин, а дальше номера шли уже за миллионы, имена были расположены по алфавиту. Книга была исписана совершенно безличным почерком до последних страниц. В книге L первым оказался Ламех (с пометкою в следующей графе: "пыток не применять, на разум не воздействовать"), а далее по алфавиту. Там, где есть порядок, есть надежда на существование разума, пусть иллюзорная! Можно бы уцепиться за нее, стать преданным ей... Но: дата прибытия жертвы нигде не значится, а это Книги Жертв, жизнь ее не имеет значения. И, что странно, ничего не говорится о грехах, ставших причинами адских мук. Так - а на эзоповом языке читали и писали во времена Бенедикта почти все умные взрослые люди - грех здесь то ли не имеет значения, то ли как раз имеет... Важно, чтобы жертва не знала, почему она здесь, и имела только случайный шанс понять, в чем дело, и покаяться. Да и не было тут смысла в покаянии, верно, ведь муки вечны? Но тогда ее отчаяние наполнилось бы смыслом, что крайне нежелательно. Не лучше ли такое отчаяние, чем отчаяние безо всякого смысла? Вот вопрос, вот вопрос... Грешники Данте претерпевали свое осмысленно и с достоинством. Сам столоначальник запродал себя сюда с ясной целью - это может стать преимуществом, его очередной опорой...
Пока Бенедикт думал так, помещение немного изменилось, стало реальнее. Сделались заметными стены, запрыгали по ним и по жирной столешнице отблески свечей, потянуло салом, воском, чернилами, песком и бумажной трухой. Надо ли продолжать думать?
Лучше просто читать. Вот дополнительная мука - останавливать разум, когда он готов ухватить важное и породить нечто еще важнейшее... Итак, грешную душу сопровождает краткая характеристика. Вот, ближе к концу, некто Куприн - московит, вероятно. Он вечно похмельный сквернослов, но имя его подчеркнуто красным, что означает... постой-ка... продолжительное посмертное влияние. Почему? В Аду этот вопрос почти запрещен - почему и для чего, это вопросы мира. После характеристики есть еще графа, о пытке. У большинства там указано - "как угодно", единицы "тяжелых", "чрезвычайных" и "невыносимых" мучений. Куприн этот влиятелен, сам по себе мелок, и в графе о муках не указано ничего особенного. Странно, но ты не думай... Вот это и есть еще одна пытка, очень, соглашусь, изящная.
Ага! Ближе к концу тома "L" описан некто очень значительный, чье имя вписано красным, сеявший войны и раздоры, породивший ересь; упомянуто в кои-то веки то, что он сделал в мире - это нужно и для Преисподней. Поскольку человек этот - композитор (неважный), проповедник и переводчик (очень, очень любопытный), то было предложено быстро перевести его в отдел пропаганды и искажения информации. Он решительно отказался и отказывался впредь в такой грубой и враждебной форме, что некий ясный, но бездарный ум хотел попробовать его в качестве палача - но от такой благоглупости отказались прямо тут же. Против пребывания в Аду этот грешник не возражает, так как считает, что сам виноват и спасения не заслужил. Стали решать вопрос о том, как перевести эту всем надоевшую, всех обидевшую душу прямо в Чистилище. Вот будет весело - ведь даже само понятие о Чистилище этот еретик решительно отвергает! Этот лжеучитель Крысловом Ада, значит, стать отказывается. Но Крысоловом в мире был и будет, даже лучше - ловцом человеков, а не глупых детей. Его наживки и сети все еще работают. Значит, этот водитель душ, если только ему позволят покинуть Ад, может стать еще одной опорой. Но есть у этой опоры одна очень, очень большая слабость - ересиарх считает, что благодать заработать невозможно и что свобода воли перед Ним, Кого здесь называть не смеют, не стоит ничего.
Ах, как ровно горели свечи, как послушно переворачивались теперь страницы! Книги учета оказались интересны и, что самое важное в Преисподней, их можно было понимать, они заставляли думать и использовать воображение. Вот почему, значит, появились привычные ночные тени и свечи.
Но снова пришел белый неяркий свет, наиболее удобный именно для письма, не дающий теней. Без малейшего скрипа отворилась дверь и вошла старая толстушка с большой плетеной корзиной за плечами. Нижние углы этой корзины задевали ее за пятки, а к углам дальним (корзина та оказалась намного толще носильщицы) прикрепили небольшие и бесшумные колесики. Поклониться старушка не могла, груз мешал, но попыталась сделать реверанс.
- Вот, батюшка, велено разобраться Вам.
- Что это?
- Я неграмотная, не знаю, что такое. Велено разобрать.
- Ладно. Спасибо.
Освобожденная служанка выкатилась за дверь, как большой шерстяной клубок, и только тогда Бенедикт спохватился:
- Матушка, кому же разбирать? Передай, пусть помощь посылают.
- Скажу, скажу, батюшка! Не извольте беспокоиться.
Все, ушла. И тогда Бенедикт нехотя отложил книги учета и подтащил к себе корзинищу. Вошла вторая служанка с точно такой же корзиною, потом слуга с двумя ящиками бумаг, потом мальчишка с четырьмя папками... При жизни столоначальника бросило бы в холодный пот. Но здесь он всего лишь подавил рвотное движение, сорвал печать с самой первой корзины, отбросил крышку.
